Красный ветер
Шрифт:
Денисио не раз слышал пулеметные очереди, артиллерийские залпы, винтовочную свистопляску, когда пули гудят, как шмели, но этот одиночный выстрел в рассветный час показался ему каким-то зловещим.
Денисио всего лишь несколько мгновений прислушивался к наступившей вслед за выстрелом тишине, а потом, подгоняемый недобрым предчувствием, побежал в ущелье.
Эмилио Прадос лежал вниз лицом, и там, где он щекой припал к каменистой земле, чернела лужица крови. В нескольких, дюймах от правой руки валялся пистолет и рядом — клочок бумаги:
«Я остаюсь в Испании.
Франция встречала их со всеми «почестями»… Сотни жандармов, молодчики из «Боевых крестов», полицейские с расстегнутыми кобурами на поясах оцепляли перешедших границу республиканцев и под конвоем, как закоренелых преступников, сопровождали к концентрационному лагерю, специально разбитому для этой цели в Аргеллесе. Голая земля, жестокие ветры, ни краюхи хлеба, полное отсутствие каких бы то ни было медикаментов — так «демократическое» правительство Даладье платило дань людям, почти три года сражавшимся с фашизмом, отстаивая не только свою свободу, но и свободу и независимость Франции.
Их унижали на каждом шагу, над ними издевались, полицейские изощрялись в цинизме и оскорблениях, и нетрудно было догадаться, что эта травля была организована и спланирована в высших сферах, ее заранее разработали, как разрабатывают некую стратегическую операцию.
Голод, болезни, свирепствующие эпидемии — смерть в аргеллесском лагере пожинала богатый урожай, гибли, как мухи, беженцы, заключенные в концлагерях в Сен-Сиприене, Прат-де-Моло, а в это время Чемберлен и Даладье уже признали правительство Франсиско Франко и порвали дипломатические отношения с Хуаном Негрином.
Более того, они заслали в Мадрид, который еще продолжал сражаться, своих тайных агентов, связавшихся с командующим Центральным фронтом республики полковником Касадо и ренегатом-социалистом Бестейро с целью организовать контрреволюционный мятеж.
Мятеж вспыхнул 5 марта, власть была захвачена заговорщиками, и те поспешили открыть фронт Франко. Началась зверская расправа. Мадридские тюрьмы на улицах Торрихосе, Цисериасе, Порлиере были набиты битком, и оттуда ежедневно вывозили на казнь сотни людей…
Здесь же, в аргеллесском лагере, теперь шла борьба другого рода. Несмотря на просочившихся сюда ищеек, начали действовать группы и штабы, следившие за порядком, распределявшие между особо нуждающимися добытые каким-либо путем продукты питания и медикаменты. Штабы связывались с внешним миром, получали нужную информацию, распространяли написанные от руки листовки: «Держитесь, товарищи, битва с фашизмом лишь начинается, каждый из нас должен быть готов к борьбе не на жизнь, а на смерть. Придет день, и красный ветер истории пронесется над планетой, сметет самое страшное порождение темных сил человечества — фашизм и радугой яркой станет, раскинувшейся над миром… Держитесь, товарищи!»
…В один из пасмурных мартовских дней — шел дождь со снегом, и промозглый ветер пронизывал узников лагеря до костей — в Аргеллесе появилась группа высокопоставленных военных чинов французской армии. В добротных кожаных пальто, в лайковых перчатках, сытые, довольные собой и надменные, они ходили по лагерю, брезгливо минуя сбившихся в кучи солдат-республиканцев, обходя далеко стороной вырытые ямы-нужники, из которых несло зловонием, зажимали носы надушенными платками и морщились, как барышни.
Изредка они громко смеялись, и смех их среди голодных, больных, измученных людей звучал как кощунство, как оскорбление, как веселье у ложа обреченного человека.
Лейтенант-артиллерист, испанец с худым изможденным лихорадкой лицом, громко сказал по-французски, обращаясь к своим однополчанам:
— Была у меня когда-то лошадь, глупая, точно баран, но с удивительной чертой характера: стоило ей увидеть, как кого-то бьют или кто-то плачет, она начинала весело ржать на всю округу… Пришлось мне ее пристрелить, потому что она действовала мне на нервы.
Военные чины остановились, и один из них, розовощекий молодой подполковник со стеком в руке, подошел к лейтенанту.
— Ну-ка, свинья, повтори, что ты сказал! — крикнул он, подняв стек, точно собираясь ударить лейтенанта. — Тебе оказывают здесь гостеприимство, а ты…
В разговор вступил заросший черной щетиной капитан в берете и с перевязанной грязным полотенцем рукой. Не глядя на розовощекого подполковника, он обратился к лейтенанту — тоже по-французски:
— Лошадь, которая ржет, видя несчастье, не заслуживала такой легкой смерти. С нее с живой следовало содрать шкуру… Между прочим, у моего отца были свиньи. Не свиньи, а настоящая потеха. Особенно один упитанный боров. Если он видел человека с ружьем — сразу же бросался наутек, но когда перед ним появлялся совсем безоружный человек, этот боров бросался на него, точно дикий зверь… Отец заколол его, но сало оказалось вонючим, и мы выбросили его собакам.
К подполковнику протиснулся Артур Кервуд. Выбросил правую ногу вперед, сделал широкий жест рукой, склонился — отличнейший реверанс! — и на прекрасном интернациональном языке, составленном из английских, французских и испанских слов, сказал, обворожительно улыбаясь:
— Я не есть Джек-потрошитель, потому что честь не имею быть жестоким человеком очень, но я обещание давать могу под слово честное офицера вот по делу какому: если господь мне помощь даст и я военного месье подполковника встречу на земле без лагеря, я наизнанку выверну его и выпотрошу, как рябчика потрошат… Пардон, мсье, вижу я, что понять рассказ мой вы отлично умели, и потому до встречи прощаюсь я с вами. Но если извиниться искренне мсье сделает перед лейтенантом, которого свиньей называл, я прощение дам человеколюбиво…
Полковник побагровел:
— Бунт? Вас мало бил генерал Франко? Хотите, чтобы здесь вас научили чему-нибудь большему? За этим дело не станет, господа недобитые р-революционеры!
Он стащил с руки перчатку и два-три раза взмахнул ею над головой. Тотчас же к нему подбежали шестеро дюжих полицейских, вытянулись — руки по швам, каблуки вместе.
— Вот этих троих, — приказал подполковник, — к коменданту. Я через полчаса вернусь и поговорю с ними сам.
В пылу гнева он, вероятно, не заметил, что и его самого и всех пришедших с ним военных чинов плотным кольцом окружили испанцы — не менее двухсот человек, — хмурые, злые лица, сжатые кулаки, угрюмый и решительный вид… Когда старший полицейский попытался подтолкнуть лейтенанта, кто-то из толпы крикнул: