Красота. Концепт. Катарсис
Шрифт:
Греческое слово , которое мы знаем в форме «техника» (по-гречески это было бы «технике техне», искусственное искусство или техничная техника), буквально означает «готовка», изготовление готовой к употреблению вещи. Поэтому для Аристотеля кулинарное искусство, бесспорно, образцовое искусство – в нем осуществляется цель искусства, «подражание природе», умение делать столь же годные и приятные вещи, какие делает природа. Наливное яблоко и искусное творение повара соперничают за наш вкус, это и есть тот самый «мимесис», «подражание природе»: вовсе не воспроизведение природных объектов (понятия «объект» классическая философия не знала, там это слово означало помеху или проблему, а наш «объект» был «вещью» или «субъектом»), а создание тех же эффектов, которые создает природа. Поварская модель любого искусства сохранилась
Другим важнейшим искусством для Аристотеля было мореходство: искусный лоцман знает, где его подстерегают опасности, и умеет провести корабль через бури и скалы, руководствуясь, как бы мы сказали, «опытом и интуицией». Но слова «интуиция» тогда не было, и скорее, искусством здесь была сама возможность спастись, при неотменимости риска. Даже самый опытный мореход может посадить судно на мель; и этим античное понятие опыта отличается от нашего представления об опыте как доказательстве в науке или, наоборот, об опыте как пробах и ошибках в быту: скорее, опыт – умение отнестись к спасению, а искусство – воспитание этого умения.
При этом сразу нужно оговорить, что поэзия (то, что мы называем «творчеством» или «сотворением») к искусству в этом смысле не относилась: так, Аристотель не говорит, что трагедия подражает природе, но что она «подражает действию», действует как миф. Поэзия как пересоздание, пере-сборка мира, создание мира по определенным закономерностям, продолжается в трагедии, а где речь идет о создании природы, там вряд ли можно говорить также о подражании и спасении. Конечно, поэт в западной культуре, начиная с Античности, не только пересобирает мир, но и создает свои инструменты этой пересборки: новые строфы, размеры, ритмы, образы – и поэтическая индивидуальность поэтому не противоречит удержанию такого начального миросозидания.
Кроме того, Сократ, Платон и Аристотель считали важнейшим свойством искусства понимание художником цели (что потом стало соответствовать буквальному смыслу латинского ars – отладка, или членораздельность), для чего он всё это делает, и на основе этого критиковали как тогдашнюю софистическую риторику, подчиняющую себя взаимоисключащим целям, так невольно и поэзию: поэт, действующий заодно с богами, продолжающий божественное ми-росозидание, живет умом богов и не всегда сам понимает, что делает.
Сразу оговорюсь, в частности, широко распространено мнение, что якобы Античность не знала сотворения мира из ничего, а в Библии Бог творит мир из ничего. На самом деле всё точно наоборот: в Библии не сказано, из чего Бог творит мир, важно только указать на всемогущество Божие, на его превосходство над богами других народов; а «творение из ничего», как и само «всемогущество» – это результат попыток евреев объяснить носителям греческой культуры свою веру – грекам, прошедшим искус философии, нужны были не рассказы, а отвлеченные понятия, позволяющие реконструировать предмет. Тогда как античные поэты как раз творят из ничего: создают ритмы, которых раньше не было, образы, которых прежде тоже не было, новые слова и новые чувства. Даже если мы вообразим, что для них материалом был язык – то это будет только наше мнение, потому что языка в нашем смысле Античность не знала, она знала язык как физическую способность к речи, но не как предварительную организацию материала.
Итак, искусство – приготовление не менее готовых вещей, чем те, которые создает природа, это возможность соревноваться с ней и тем самым сделать ее менее страшной. Если мы выделяем какие-то искусства как преимущественные, например, живопись или архитектуру, то только потому, что многие века риторической культуры разными способами передали этим искусствам те свойства, которыми обладает речь свободного человека: дерзновение, наличие замысла, созерцание идеи, создание не просто отдельных эффектов, но целых ситуаций. В самой Античности скульптура или архитектура, наоборот, могли считаться рабским трудом, резать мрамор можно и в плену, тогда как свободные искусства, требующие от человека чувства собственного достоинства, которое в Античности выражалось прежде всего в телесной осанке, мы бы скорее назвали науками.
Поздняя Античность выделила семь свободных искусств: тривиальные (трехпутные –
Диалектикой было умение вести споры; грамматикой – правильно понимать и правильно оценивать (слово “критика” и означает не только искусство суждения, но и искусство выделения, умение выделить лучшее) произведения литературы; риторикой – умение воздействовать на аудиторию, превосходя и воздействие природы, и воздействие искусств. Арифметика – умение комбинировать данные, геометрия – умение работать с отвлеченными данными для всех наук, астрономия – умение вести хозяйство (например, направлять корабль или определять погоду) по всем природным данным, наконец, музыка – умение становиться здоровее и мыслить яснее благодаря правильному подбору звуков, наука наиболее божественная, передающая людям божественное здоровье от гармонии небес к гармонии тела и его музыкальных способностей. Как видите, все эти науки весьма далеки от нынешнего методического их понимания, как дисциплин, организующих знание. Эти искусства скорее добивались целей, близких целям природы, естественным порывам, чем что-то организовывали.
Один и тот же термин мог существовать в разных «искусствах»: например, эпитет – и прилагательное, и определение, и риторическая фигура амплификации – всё зависит от соответствующего «искусства».
В человечестве существует два распространенных понимания красоты. Первое представляет красоту как жидкость, блестящую и манящую, откуда наши идеи «глянца» и «гламура» (от grammar – письменность, заклинание), но и мысль об излиянии благодати и помазании. Вероятно, это представление восходит к мифологическим пьянящим жидкостям, или к излияниям жертвенной крови, но они продолжают властно определять само содержание понятия красоты: красота привлекательна (Платон производил греческое от глагола «зову»), красота изящна (впрочем, слово «изящный» в Древней Руси означало «исключительный», изъятый из ряда, из ряда вон выходящий – отсюда «изящные искусства» не просто перевод европейского «тонкие искусства», требующие тонкой работы, но и исключительного качества) и неотразима в буквальном смысле – очень светла и блестяща, чистоту ее блеска не отразишь, а только воспримешь. Такими красотами были греческие Хариты, латинские Грации – это слово в христианстве стало значить «благодать», но с тем же значением блистательного подарка. И по-русски «красят» стену или что-то еще, т. е. придают блеск красоты.
Другое понимание выражено еврейским словом «цба», греческим «космос» и латинским mundus: красота как строй, порядок, построение звездного неба или войска. Библейское имя Бога – Цбаот, Саваоф, можно переводить как «бог миров», «бог армий», «бог мироустройств», возвысившийся над всеми другими богами и их изделиями. От слова «космос» произошла наша косметика – потому что упорядочивать можно и украшая: войско тогда упорядочено, когда всем видны украшающие его знаки отличия.
Оба начала красоты соединились в образе свободного человека, как он создан Платоном и Аристотелем. В отличие от раба, сутулого, обрюзгшего и неорганизованного из-за своего униженного положения и суетливых приказов, свободный человек отличается стройностью, «дерзновением» (греческое «парресия» – умение выступать публично) и привлекательностью даже цвета лица или ясного взгляда. Этот идеал красоты обогащался – например, мальчиковая худоба женщин 1920-х, образец модельной внешности, как показала искусствовед Энн Холландер, стала способом преодолеть травму мобилизации Первой мировой.