Красотки кабаре
Шрифт:
– Да будет вам известно, лейтенант, что моя мать – еврейка!
– О, простите. – Фихтер смутился так искренне, что даже закашлялся, подавившись дымом собственной папиросы. – Я этого не знал. Впрочем, я ничего не имею против евреев, я лишь согласен с тем, как Ницше оценивает христианскую мораль, изложенную в Новом Завете, называя ее восстанием рабов в морали. «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное». А как же быть с теми, кто обладает гордым и сильным духом? Им нужно смирить свою гордыню и уподобиться убогим? Да никогда!
– Это ошибочные оценки, – вступил в разговор Вульф. – И воля к власти –
– Слабые всегда называют силу и беспощадность злом, а сострадание и слабость – добром! – гордо заявил Фихтер. – А ведь на самом деле во всех языках понятие «добро» является производным от таких понятий, как «знатный» или «благородный», а понятие «зло» – наоборот. Недаром же в немецком языке слово schlecht (дурно) тождественно слову schlicht (простой, в смысле простолюдин). Согласно морали рабов, злой внушает страх; согласно морали господ, морали сильных духом, внушает страх именно хороший!
– О Боже, да разве сам Ницше был сильным человеком?
– Разумеется.
– С чего вы это взяли? – усмехнулся Вульф. – Да вспомните хотя бы его биографию. Он воспитывался без отца, постоянно находился в обществе матери и младшей сестры, а потому обзавелся целым рядом классических для психоаналитков комплексов. Однажды, гуляя по улицам, он увидел полк марширующих прусских гренадер и от вида этих рослых и крепких ребят пришел в такой восторг, что, вернувшись домой, тут же записал: «Исходный пункт моей философии – прусский солдат». Да любая немецкая барышня сделала бы то же самое, только выразилась бы несколько иначе: «Ах, какие душки эти военные!»
Эмилия усмехнулась, а Вульф, наконец-то почувствовав себя уверенно, продолжал развивать свою мысль.
– Другой пример: человек, восхвалявший беспощадных «белокурых бестий», «жадно ищущих добычи и победы», сам боялся вида крови – то есть был типичным неврастеником. Слабый здоровьем, болезненный субъект, помешанный на собственной гениальности – вспомните только названия глав из его автобиографии «Ессе homo»: «Почему я так мудр» или «Почему я пишу такие хорошие книги», – это, что ли, идеал сверхчеловека? Согласитесь, что одно дело, когда мораль сверхчеловека проповедует человек сильный и могущий, и совсем другое, когда это делает слабый и жалкий. В этом случае его писания становятся классическим примером вытесненного в бессознательное комплекса собственной неполноценности. Я бы назвал Ницше самовлюбленным ничтожеством, если бы не боялся вас обидеть.
– Что? – Лейтенант Фихтер все же решил почувствовать себя обиженным. – Ну, в таком случае вы сами относитесь к числу тех, кого Ницше называл «высокомерными насекомыми»!
– Он называл так весь род человеческий! – усмехнулся Вульф. – Вы недостаточно внимательно читали своего кумира.
– Ну хорошо, хорошо, – решила вмешаться Эмилия, испугавшись, что разговор может зайти слишком
– Я? Боюсь, что его имя вам ничего не скажет, хотя я лично считаю его самым выдающимся русским философом. Короче, это Владимир Соловьев.
– Ну и чем же интересен ваш кумир?
Пока продолжался весь этот разговор, два официанта расторопно накрыли на стол, в центре которого в изящной хрустальной вазе благоухал букет пармских фиалок. Страсбургские паштеты, французские трюфели, форель в белом вине, тетерева, обложенные листьями винограда, испанский виноград и ананасы. Наконец, явилось шампанское – великолепное «Дагонэ» темно-янтарного цвета с запахом амбры, благодаря которому собеседники настроились на мирный лад, и теперь даже Фихтер стал с интересом прислушиваться к словам Вульфа. Почувствовав это, Сергей стал обращаться не только к Эмилии, но и к лейтенанту.
– Во-первых, представьте себе красавца мужчину, обладавшего самой невероятной, романтической внешностью. Изможденное, бледное, прекрасное лицо, густые черные брови и задумчивые глаза, которые словно бы созерцали иные, горние миры. Длинная черная борода, разделенная на две части, длинные седоватые локоны до плеч – иногда его даже принимали за священника. Наружность аскета странным образом сочеталась с удивительно звучным голосом, поражавшим слушателей какой-то мистической силой. Когда он преподавал на Высших женских курсах, слушательницы были от него без ума.
Вульф рассказывал столь увлеченно, что Эмилия и Фихтер прекратили есть, отложив ножи и вилки.
– Но еще до того, как он начал преподавать, в двадцать с небольшим лет, Соловьев приехал в Лондон для изучения индийской и средневековой философии. И вдруг он услышал внутренний голос, повелевавший ему немедленно оставить занятия и отправиться в Египет…
– И он послушался своего внутреннего голоса?
– Разумеется. Прибыв в Каир, он пошел пешком в Фиваиду, причем шагал в чем был, то есть в европейской одежде – цилиндре и пальто, – и даже не взял с собой никакой провизии. Когда он углубился в пустыню, отойдя на двенадцать миль от города, его встретили бедуины. Сначала они испугались, приняв его за дьявола, а затем ограбили и скрылись. Соловьев потерял сознание и очнулся поздно ночью. Древняя пустыня, яркие звезды, вой шакалов и полное, абсолютное одиночество. И тут его посетило долгожданное видение: он увидел Софию – высшую мудрость в женском обличье. Вернувшись на родину, Соловьев создал собственную философскую систему, которую многие называют «философией вечной женственности».
– Как интересно! – воскликнула Эмилия. – И чему же учит его философия?
Вульф замялся. Владимир Соловьев построил сложную метафизическую систему, в основу которой было положено представление о «сущем всеедином», и объяснить эту систему певице из варьете и гусарскому лейтенанту было очень непросто.
– Тому, что смысл любви – это та жертва, которую мы приносим в виде своего эгоизма, ради того, чтобы оправдать и спасти свою индивидуальность, – нашелся он, вспомнив знаменитую статью Соловьева «Смысл любви». – Проще говоря, влюбляясь, мы придаем предмету нашей страсти то первостепенное значение, которое раньше, в силу своего эгоизма, придавали только самому себе.