Край бесконечности (сборник)
Шрифт:
– Юпитерианская колония? Да они маньяки! Самоубийцы! – Глынис врезается в потолок, перекатывается к стене и стекает обратно.
Рыбеха разворачивает щупальца и помавает ими в воздухе.
– Если кто что орал, спокуха, – говорит она довольно. – Я сконтактилась с ними до того, как скомандилась с вами. Я знала, что они планируют. О времени мне ничего не сказали, но и ежу понятно, что встречка с Океке-Хайтауэр подходит нам всем идеально. Мы собрали несколько желеек, заглушили их и сховали в брехопетли. Не знаю, что будет дальше и как мы прибьемся к комете, – я не астрофизик. Но, если все получится, мы засеем облака собой. Мы все – наутилусы помпилиусы. Это лучшая форма для запаковки кучи инфы. Мы внесли малюсенькое изменение: соединились панцирь к панцирю, чтобы иметь доступ к инфе друг друга. С личным пространством у нас туговато, но мы и не хотим
Она смеется:
– Я хотела сказать «оторвется от земли». Если движение за независимость Юпитера когда-нибудь достигнет стабильной орбиты… или чего-то такого. Думаю, это классная идея. Так или иначе, сейчас я скажу «прощайте». И, да, Аркея…
Ее щупальца змеятся как могут.
– Я и не знала, что червячины такие классные.
Мы видели сообщение один раз, потом центр связи его вырубил. Нас всех долго расспрашивали федералы. Неудивительно. И федералами Большого Ю дело не ограничилось – ниоткуда вынырнули федералы Грязюки – одни лично, другие дистанционно, через коммы, срощенные с моби. Последнее – жуткая трата денег, если только вы не рассчитываете на очень медленный разговор. Даже федерал на Марсе не может действовать со скоростью света – между вопросом и ответом проходит по меньшей мере час, обычно больше.
Грязючные федералы, присутствовавшие лично, все работали под прикрытием, присматривали за ситуацией и отчитывались о том, что видели и слышали, перед штаб-квартирой в Грязюке. Большинству здесь-у-нас, даже двоеходикам, это не понравилось. Последовал всамделишный правительственный кризис, главным образом, потому, что чиновники путались в показаниях. Одни уверяли, что ничегошеньки не знали о грязючных шпионах, другие доказывали, что это все ради нашего блага, иначе мы бы лишились кое-каких прав – не спрашивайте, каких именно, они не сказали. Теории заговора разрастались быстрее, чем их успевали записывать.
Наконец, правящий совет ушел в отставку; действующий совет, заменивший его до выборов, состоит почти из одних суши. Такое у нас впервые.
До выборов еще полторы децы. ЮпОп обычно поддерживает двоеходиков, но на этот раз политрекламы для двуногих заметно меньше. Думаю, даже ЮпОп способен определить по точкам траекторию полета.
Многие суши уже празднуют победу и говорят, что власть в Юп-системе поменялась. Я торжествовать как-то не готова. На деле я за нас изрядно беспокоюсь. Мы рождены, чтобы быть суши, но не рождены суши. Все мы начинали как двоеходики, и, хотя нам удалось стряхнуть бинарное мышление, это не значит еще, что мы всецело просветлились. Уже идут разговоры о том, что среди кандидатов многовато наутилусов помпилиусов – и что осьминожек, или иглобрюхов, или крабов должно быть больше. Мне это блабла не нравится, но сбегать в Юпитерианскую колонию поздновато. Не то чтобы я так уж хотела. Даже если Рыбеха и ее дружки-колонисты выжили и процветают, я не готова менять свою жизнь на целый новый мир. Надо просто подождать и посмотреть, что будет.
Эй, я же сказала, что не люблю трепаться о политике.
Элизабет Бир
В глубинах неба
Маленький скиф Бурегона подпрыгнул и заскользил по тропопаузе, опираясь на плотные слои теплого облачного моря и обгоняя свирепый ветер. Корпус скифа был широким и плоским,
Впереди высилась багровая стена Глубокой Бури, вырастающей из клочьев белого тумана – щелочных облаков, взбитых в глубине смертоносной слоистой атмосферы. Глубокая Буря протянулась от горизонта до горизонта, ее края скрывались в дымке. В сравнении с протяженностью высота ее казалась незначительной, хотя уходила в стратосферу, где вихри срывали верхушки аммиачных кучевых облаков, пробивших тропо-паузу.
Буря светилась жаром глубин, на ее фоне выглядели холодными силуэты других скифов. В приемнике Бурегона звенели голоса. Он наклонился поближе, коротко приветствовал коллег. Соперников. За многими из них такая же длинная линия предков-добытчиков, как за ним, во многих накоплены не меньшие запасы знания.
Но Бурегон твердо решил, что, дополнив накопленное собственным искусством и опытом, станет лучшим из небесных добытчиков.
Позади и выше проглядывало заманчиво ясное индиго чистого неба, испещренного ясными звездами. Сейчас в нем виднелось не больше дюжины лун. Крошечный источник мира освещал их полумесяцы так ярко, что свет затмевал соседние звезды. От зноя небо тоже светилось, далекая термосфера переливалась сиянием. Грудную клетку Бурегона теснили чувства – он созерцал изящные балдахины дрейфующих миров, медлительными витками восходящих над теплой стеной Глубокой Бури. Солнце придавало яркость их окраске, но изнутри они были прохладно-темными.
Зря он смотрел, зря дал волю надежде. Но вот – туманная вдали, за дочерьми и сестрами, раскинув переливающийся золотым и лиловым балдахин, восходит Матерь Могил. Издалека и снизу Бурегон не мог различить оживленную экосистему, которую та несла на спине, высоко над многоцветными облаками, под питающим ее светом солнца. Он видел только переливы сока, каплющего с корневой сети покровных деревьев, что окутывала бока Матери, вылавливая из атмосферы живительный аммиак и перекачивая его в пухлые листья и твердые питательные плоды.
Бурегон вскинул к ней лицо, глаза его дрожали тоской. Крылья за спиной загудели. Ничто не сравнится с болью разделения с матерью, и нет страсти большей, чем жажда вернуться к ней. Но надо быть стойким. Надо сойтись с Глубокой Бурей и собрать с нее урожай – быть может, тогда он удостоиться возвращения. Он был поставщиком одного из молодых дрейфующих миров… но те не могли обеспечить своим детям безопасности и стабильности, которую дает место на величайшей и старейшей из матерей.
В жарких глубинах неба, слишком высоко даже для матерей с колониями-симбионтами, слишком низко даже для самых отважных и ловких братьев-бурегонов, жили иные существа. В вышине – летуны и планеры, кто с крыльями, кто с поплавками, – и просто хрупкие твари, неспособные выдержать даже умеренного холода и давления тропопаузы. Много ниже, в гуще аммиака, обитали пловцы, не знавшие света солнц и звезд. Они наделены только термальным зрением, переносят высокое давление, жестокий зной, потоки раскаленной воды и даже кислорода – газа настолько активного, что он способен поджечь дыхание. Такая среда раздавила бы Бурегона в лепешку, растворила бы мембраны его нежных крыльев, насквозь прожгла бы жабры.
Народ Бурегонов был создан для мягкого климата – для чистых небес и густой податливой атмосферы тропопаузы, где процветает все живое, а небеса полны пищи. Но даже здесь, в умеренной зоне небес, чтобы выжить, приходилось рисковать. Кое-что можно добыть лишь в Глубокой Буре, которая сквозь многие слои атмосферы выкачивает полезные вещества на доступную высоту.
Вот почему Бурегон плыл прямо в ее надвигающиеся крылья. Один манипулятор – на управлении скифа, другой наблюдает за съежившимся в предвкушении парусом, вознесенным ввысь. Летуны обогнут такелаж – моноволоконное кружево, нарочно сплетенное так, чтобы иметь хорошую отражающую способность и быть осязаемым издалека. Но вот громадные полупрозрачные дрейфующие миры не так ловки. Матерь, вероятно, переживет столкновение с парусом, отделается несколькими шрамами и легким повреждением экосистемы летающего острова – и скиф, скорее всего, не развалится после такой аварии. Но если добытчик опутает Матерь волоконными нитями из того же вещества, что удерживает огромные балдахины дрейфующий миров… страшно подумать! Вот почему эти нити так ярко раскрашены – чтобы их замечали издалека.