Кражи
Шрифт:
– Ковер у тебя, во всяком случае, очень хороший, - сказала она.
Билл вперил взгляд в ковер и высморкался.
– Я купил его у Рикки за девяносто пять долларов, - сказал он.
– Рикки говорил мне, что когда-то он принадлежал Мари Дресслер и стоил полторы тысячи, но в нем прожжена дыра, она сейчас под диваном. Правда, здорово?
– Правда, - сказала она. Она думала о своей пустой сумочке и о том, что чек за последнюю рецензию едва ли придет раньше, чем через три дня, а в подвальном ресторане на углу ее в любую минуту откажутся дальше кормить, если она не внесет хоть сколько-нибудь в счет долга.
– Этот
– Господи Иисусе, - сказал Билл.
– И ты туда же?
– Он не то всхлипнул, не то икнул, приложив к губам мокрый носовой платок.
– Твой текст, между прочим, не лучше моего. Об этом ты не подумала?
– Но что-то ты все же получил, - сказала она.
– Как-никак семьсот долларов.
Билл сказал:
– Очень тебя прошу, выпей еще рюмку и забудь об этом. Я не могу. Понимаешь - не могу. Мог бы, так заплатил бы, но ты же знаешь, в каком я безвыходном положении.
– Ну и не надо.
– Слова вырвались у нее как бы сами собой, ведь она была твердо намерена взять с него эти деньги. Они молча выпили еще по рюмке, и она поднялась в свою квартиру этажом выше.
Теперь она отчетливо вспомнила, как, прежде чем положить сумочку сушиться, вынула из нее то письмо.
Она села и перечитала письмо еще раз; некоторые места в нем требовали, чтобы их читали еще и еще, они жили своей жизнью, отдельно от остальных слов, и когда она пыталась перескакивать их или не замечать, они двигались вместе с движением ее взгляда, и спасенья от них не было. "Думаю о тебе больше, чем хотелось бы... да, даже говорю о тебе... почему тебе так не терпелось разрушить... даже если бы я мог сейчас с тобой увидеться, я бы не... не стоит той невыносимой... конец..."
Она аккуратно разорвала письмо на узкие полоски и подожгла их за каминной решеткой.
На следующее утро, когда она еще мылась в ванной, в квартиру постучала истопница, а потом, войдя, громко сказала, что ей нужно проверить радиаторы, перед тем как запустить отопление на зиму. Несколько минут было слышно, как она ходит по комнате, потом дверь с резким стуком захлопнулась.
Она вышла из ванной, собираясь взять в сумочке сигарету. Сумочка исчезла. Она оделась, сварила кофе и села пить его за столик у окна. Конечно же, сумочку взяла истопница, и, конечно же, получить ее обратно можно будет только ценой идиотских препирательств. Ну и бог с ней. Но одновременно с этим решением в крови у нее загорелась отчаянная, чуть ли не бешеная ярость. Она аккуратно поставила чашку на самую середину столика и твердыми шагами пошла вниз - три длинных марша, потом короткий коридор и еще крутая короткая лестница в подвал, где истопница, с лицом, перемазанным угольной пылью, шуровала под котлом отопления.
– Верните мне, пожалуйста, мою сумочку. Денег в ней нет. Это подарок, и я ею дорожу.
Истопница повернулась, не разгибая спины, и посмотрела на нее горячими помаргивающими глазами, в которых отражался красный огонь из топки.
– Вы о чем, какая там еще сумочка?
– Парчовая сумка, которую вы взяли с деревянной скамеечки у меня в комнате, - сказала она.
– Верните ее мне.
– Богом клянусь, не видала я вашей сумки, провалиться мне на этом месте, сказала истопница.
– Ну, что ж, оставьте ее себе, - сказала она, но сказала очень язвительно.
– Оставьте ее себе, если уж так хочется.
– И ушла.
Она вспомнила, что никогда в жизни не запирала ни одной двери - из какого-то внутреннего протеста, оттого, что ей было неприятно владеть вещами, - вспомнила, как в ответ на предостережения друзей даже хвасталась, что у нее ни разу не украли ни цента; и черпала отраду в невеселом смирении, приводя этот наглядный пример. призванный показать и оправдать некую упрямую, ни на чем ином не основанную веру, направлявшую ее поступки независимо от рассудка и воли.
Сейчас она чувствовала, что у нее украли целую груду сокровищ, и материальных и неосязаемых: вещи, которые она сама потеряла или разбила; вещи, забытые или нарочно брошенные при переездах; книги, которые у нее взяли почитать и не вернули; путешествия, которые были задуманы и не состоялись; слова, которых она ждала и так и не услышала, и те слова, что она хотела сказать в ответ; горькие компромиссы и невыносимые замены, которые хуже, чем ничего, однако же неизбежны; долгая терпеливая мука, когда отмирает дружба, и темное, необъяснимое умирание любви - все, что она имела и чего ей не досталось, - все это она сейчас теряла разом и теряла вдвойне в этих воспоминаниях о неисчислимых потерях.
Истопница шла следом за ней по лестнице с сумкой в руке, не сводя с нее глаз, в которых по-прежнему перебегали красные огни. Когда их еще разделяло ступенек пять, женщина выбросила вперед руку, державшую сумку, и сказала:
– Вы только на меня не жалуйтесь, сама не знаю, что на меня нашло. На меня иногда такое находит, даю честное слово. Спросите хоть моего сына, он скажет.
Поколебавшись, она взяла сумку, а истопница продолжала:
– У меня племянница есть, ей семнадцатый год, хорошая девушка, вот я и подумала - подарю ей сумочку. Ей красивая сумочка нужна. Не знаю, что на меня нашло, я подумала, может, вам не жалко, вы всегда все раскидываете, как будто и не замечаете ничего.
Она сказала:
– Сумочки я хватилась, потому что это подарок от одного человека.
Истопница сказала:
– Он бы вам другую подарил, если б вы эту потеряли. Племянница моя молоденькая, ей красивые вещи нужны, молодым надо помогать. У нее и кавалеры есть, может, какой захочет на ней жениться. Ей красивые вещи очень даже нужны. Вы-то взрослая женщина, вы свое отгуляли, сами должны понимать, как оно бывает.
Она протянула сумку истопнице со словами:
– Вы сами не знаете, что говорите. Вот, пожалуйста, я передумала. Сумка мне не нужна.
Истопница подняла на нее ненавидящий взгляд.
– Мне она теперь тоже не нужна. Племянница моя молоденькая, хорошенькая, ей разные побрякушки ни к чему, она в любом наряде будет молоденькая да хорошенькая. Вам вещи небось нужнее, чем ей.
– Вещь-то все-таки моя, - сказала она, отворачиваясь.
– Вас послушать, так выходит, точно я у вас ее украла.
– Вы не у меня, вы у моей племянницы ее украли, - сказала истопница и ушла вниз по лестнице.
Она положила сумку на стол, пила остывший кофе и думала: ну и правильно, что я никогда не боялась никаких воров, кроме себя самой, а уж этот-то вор оберет меня дочиста.