Крематор
Шрифт:
— У Эрны, — ответил Вилли, — я поеду домой на такси.
— Ах, Рождество, Рождество, — улыбнулся пан Копферкингель Лакме, протиравшей в столовой сиденья стульев, и любовно посмотрел на огромную нарядную елку. — Все у нас с тобой замечательно! Клиенты идут толпами, и каждый мечтает о печи и пепле. Кстати, подарки обоим нашим солнышкам (Копферкингель имел в виду детей) я купил на деньги, заработанные паном Штраусом. Он оказался весьма усердным и добросовестным человеком… где-то он проведет нынешний вечер? Ты же знаешь, ему пришлось уйти с прежнего места службы. — Копферкингель посмотрел на стену, где над шкафом висела фотография, запечатлевшая Зинин день рождения. — Жена Штрауса умерла от чахотки, сын —
— Ты говоришь так, будто он призрак, — засмеялась Лакме. — А Эрна тоже придет?
— Нет, — сказал пан Копферкингель, — Эрна слишком занята. У них сегодня будут гости, немцы из пражского отделения Судетской партии. Так что Вилли заглянет всего на несколько минут. У него ко мне какой-то разговор. Наверное, хочет сообщить, что я трус и выродок, потому что не слышу зова крови и не выполняю свой долг. А может, сегодня, в Сочельник, он не станет огорчать нас и просто поздравит с праздником. Ну что ж, пускай приходит, в буфете для него припасены печенье и миндаль… Слышишь, дверь открывается? Наверное, дети вернулись.
Действительно, в прихожей торопливо разувались Зина и Мили, а на полу стояла большая хозяйственная сумка, в которой что-то шевелилось.
— Они такие огромные, — воскликнул Мили. — Просто великаны! Но она купила двух маленьких, — и он кивнул на Зину.
— Пани Анежка тоже купила двух маленьких, — сказала Зина, — два маленьких лучше одного большого, глупыш ты этакий…
— Быстрее, дорогие мои, быстрее, надо немедленно напустить полную ванну воды, — сказал Копферкингель, глядя на сумку. — Они открывают рты и глотают воздух… а к вечеру Анежка убьет их.
Дети побежали в ванную; пан Копферкингель извлек из сумки двух карпов, осторожно опустил их на белое дно красивой ванны и повернул кран. Потом он выпрямился и склонил голову, как если бы перед ним был катафалк… а рядом стояли Мили и Зина, наблюдавшие за тем, как вода заполнила ванну и оживила рыб, пустившихся по ней в недалекое плавание.
— Ну вот, мои милые, — Копферкингель поднял голову и посмотрел на вентиляционную решетку с привязанным к ней шнурком и на желтую бабочку на кафеле стены, — с карпами все в порядке. Они уже в своей стихии, и мы можем покинуть нашу любимую ванную комнату.
— А почему их будет убивать Анежка? — спросил Мили и тоже посмотрел па вентилятор. — Разве ты сам не можешь?
— С чего ты взял? — ласково улыбнулся Копферкингель. — Конечно, могу. Но я не люблю этого делать, а у пани Анежки есть опыт, она помогает нам уже много лет. И потом, это прекрасный повод подарить ей что-нибудь на Рождество. У нее такая добрая душа.
Под вечер пришла пани Анежка.
Копферкингель услышал, как она разговаривает в прихожей с Лакме.
Он вышел к ним, поздоровался и крикнул в сторону кухни:
— Солнышки мои, проходите в столовую, пани Анежка уже здесь. — А про себя подумал: «Я сообщаю им о приходе палача».
— Побудьте пока в столовой, — сказал он Мили и Зине. — Вам это видеть ни к чему. Тут тебе не бокс, — повернулся он к Мили. — А где наша пушистая Розана?
— В кухне, — ответил Мили.
Пан Копферкингель посмотрел на семейную фотографию. Он сидел в центре, рядом с Лакме, и держал на коленях кошку, а по бокам стояли Зина и Мили. Потом он перевел глаза на торшер, на стул под ним и взялся за газету.
— «Разыскивается девятилетний мальчик, который ушел из дому три дня назад и до сих пор не вернулся. Родители и полиция предпринимают…» — Мили потупился, пан Копферкингель невольно улыбнулся и выглянул в коридор, так как заскрипела кухонная дверь.
— Карпы уже в кухне, — сообщил он детям, — на столе приготовлено место, и пани Анежка сейчас возьмется за молоток и нож…
Из кухни донесся глухой удар.
— Один мертв, — кивнул пан Копферкингель и посмотрел на висевший у окна график смерти, — интересно знать, который? Меньший или больший? Окружавшая его стена пала, и бедная душа оказалась на воле.
И он опять раскрыл газету:
— «Голод толкнул женщину на самоубийство. Сегодня в восемь часов утра полиция обнаружила на вилле доктора С…» — Пан Копферкингель дочитал заметку до конца и бросил быстрый взгляд на Зину, поправлявшую у зеркала прическу.
Тут из кухни опять послышался негромкий удар, и пан Копферкингель кивнул.
— Второй тоже умер, — констатировал он, поглядев на табличку возле окна. — Стена пала, а свободная душа воспарила ввысь. Теперь, Мили, ты получишь обе эти души и станешь весело играть с ними. Впрочем, мы отлично понимаем, что это только рыбьи воздушные пузыри, а истинные души карпов наверняка уже подыскали себе новые тела. Например, вселились в каких-нибудь кошек. Вообще-то рыбы — это наши младшие братья, и мы не должны были бы убивать и есть их, потому что это жестоко. И все же ваша добрая мать вот-вот положит их на сковороду, чтобы зажарить. — Пан Копферкингель взял в руки «Закон о кремации». — В семь часов они украсят собой наш праздничный стол. Так заведено Богом, и, значит, иначе нельзя. Лакомясь в Сочельник вкусными карпами, мы тем самым приближаем их новое рождение. Спаситель тоже ел их. — Копферкингель аккуратно поставил на место «Закон о кремации». — Мало того, он ел даже агнцев…
И отец семейства обнял детей за плечи.
— Ну, дорогие мои, пришло время подарить пани Анежке наш замечательный красный фартук.
Не успела еще закрыться дверь за благодарной пани Анежкой, как в прихожей появился Вилли. Он поздоровался с Лакме и детьми, снял пальто, сдул пылинку с лацкана элегантного пиджака и вошел в столовую.
На столе его уже ждала бутылка вина.
— Какая красивая елка, — сказал Вилли, — а карп у вас тоже есть?
— Целых два, — улыбнулся пан Копферкингель, — и они сейчас жарятся на нашей маленькой удобной плите. А вот ее покойная мать, — он подразумевал тещу, — никогда не жарила карпов. Она любила заливную рыбу — говорила, что знает какой-то заграничный рецепт. Ну, а мы готовим их по-чешски. Ты, наверное, пришел сообщить мне, что я выродок и трус…
— Я никогда не произносил ничего подобного, — Рейнке быстро отошел от елки, — я говорил только, что ты не прислушиваешься к голосу немецкой крови и не борешься вместе с нами за счастье и справедливость. Сила и правда — на нашей стороне, — он засмеялся и плеснул в рюмку немного вина, — и я уже сказал тебе, что борьба за светлое будущее никогда не обернется адом для таких, как мы. Неужели тебе нравится насилие? Неужели ты любишь тех, кто виноват в нашей нищете? Может, ты жалеешь их? Хочешь, чтобы они продолжали грабить нас? Превращали нас в попрошаек? Ты когда-нибудь видел, как отворяют кровь? — Он помолчал и продолжил: — Вот здесь, на руке, делается маленький надрез, к которому прикладывают пиявку, в средние века так лечили чуму… Я знаю, — он глотнул вина, — я уверен, что ты не любишь насилие. Ты любишь мир и хочешь всеобщей справедливости. Ладно, — он побарабанил пальцами по столу, — я вынужден, наконец, открыть тебе глаза. Я всегда подозревал, что ты не любишь войну, потому что не позабыл ее ужасов… Ведь тебя трогают даже страдания лошадей… Так вот, нынешняя чешская республика является огромным гробом повапленным. Это источник новой мировой войны. Это бастион наших врагов.