Кремлевские призраки
Шрифт:
– Любопытный подход, – произносит Ленин. – Но, как говорится, хозяин-барин. А ваша точка зрения, товарищ Андропов?
– Пожалуй, я согласен с вами, Владимир Ильич, – Андропов собран, спокоен. Хрипловатый голос звучит уверенно. – Жизнь дается человеку для преодоления трудностей. И уж по крайней мере не для получения сплошных удовольствий. – Он бросает осуждающий взгляд на Брежнева. Булганин вновь тяжко вздыхает. – Думаю, что сдержанность и строгость к себе должны быть основой поведения человека. Но все, по-моему, определяется тем, что в головах людей. Как очки
Андропов смолкает. Ленин, морщась от дыма, который докатывается до него от Сталина, вновь обращается к Булганину:
– Николай Александрович, батенька, вы, наконец, готовы что-нибудь нам сказать?
– Нет-нет, я пока воздержусь, – почти испуганно произносит Булганин и вновь опускает глаза.
– Тогда вы, Константин Устинович.
А я думаю со страхом: «Вдруг Ленин меня спросит, что я скажу?» Нечего мне сказать. Вот конфуз будет.
Несколько раз кашлянув и состроив суровую физиономию, Черненко произносит своим сиплым, срывающимся голосом:
– Думаю, что жизнь, отданная борьбе за чужое счастье – вот идеал. Жизнь, посвященная другим. – Он мучительно ищет нужные слова. – По-другому не должно быть… Это неправильно, если каждый будет думать только о себе… Идеал – жизнь, отданная за чужое счастье.
Черненко замолкает, сохраняя озабоченное выражение лица. Такое впечатление, что у него завод кончился.
– Выходит, что все у нас имеют собственное мнение, – подытоживает Ленин. Глаза у него быстрые, ехидные. – Кроме Булганина.
– Ну почему? – обижается Булганин. – Я имею свое мнение. Но… я не хотел бы его сообщать.
– Отчего же, поставьте нас в известность, – насмешливо произносит Ленин, – сделайте любезность. А то уж как-то так сложилось: каждый со своим мнением.
Булганин обводит смущенным взглядом сидящих, секунду колеблется, потом решается.
– Хорошо, я скажу. Скажу. По-моему, жизнь есть иллюзия. – Он говорит быстро, словно боится, что его остановят. – Нам кажется, что все в порядке, а позже выясняется, что это не так. Нам кажется – что-то существует, а на самом деле этого нет. И так всегда. И во всем. Кругом зыбкая пустота. Жизни как бы нет. Только ощущение, будто она есть. Иллюзия. Понимаете? – Он оглядывает присутствующих, ища подтверждения своим словам. Остальные отводят взгляд. Лица словно замкнулись. Булганин опускает голову – бородка почти упирается в грудь. Бормочет. – Зря я выступил. Я ведь не хотел.
Падает тяжелая тишина. Даже я чувствую неловкость, жмусь к своему столику. «Зачем он так?» – думаю. Пальцы правой руки Ленина опять начинают бегать по столу. Слышна глухая россыпь ударов. Вдруг пальцы останавливаются.
– Ваше поведение, товарищ Булганин, возмутительно. – В голосе Владимира Ильича каленая сталь. – И если бы не сложная ситуация, следовало
– Разве я сказал неправду? – обиженно спрашивает Булганин. – Разве они этого не знают? – Он обводит рукой сидящих.
Но Ленин его не слушает. Он вскакивает и, вновь засунув руки в карманы, начинает ходить взад-вперед.
– Так придет он или нет? – спрашивает Владимир Ильич то ли самого себя, то ли остальных. – Должен придти.
Сидящие за столом хранят молчание. Сталин сумрачно пускает кудрявые клубы сизоватого дыма. Он будто в стороне от всего. Брежнев с серьезным видом посматривает перед собой. Хмурится Андропов. Озадаченно поглаживает свой седой затылок Хрущев.
Вдруг Ленин останавливается, взглядом его делается озорным, легким. Он с хитрецой смотрит на сидящих.
– А что, если нам спросить насчет смысла жизни одного товарища? – Ах, как славно он произносит это слово «товарищ», как мягко, ласкающе звучит оно: «товаищ». Владимир Ильич подходит к двери в соседнюю комнату, приоткрывает ее. – Товаищ Арманд. Вы нам не поможете?
Она, пожалуй, некрасива, но очень женственна. Идет плавно, грациозно. Она из тех женщин, которые обращают на себя внимание, вслед за которыми оборачиваются.
– Что у вас тут происходит? – спрашивает она. Глаза у нее веселые.
– Мы заспорили о том, что есть жизнь. Ты понимаешь, как это важно сейчас. В преддверии… ну, ты знаешь. Представь себе, мы абсолютно разошлись во мнении.
– Меня это не удивляет. И что успело прозвучать в мое отсутствие?
– Разное. Включая самый откровенный бред. – Ленин бросает быстрый взгляд на Сталина. – Я, по крайней мере, отстаивал точку зрения, что жизнь дается как испытание для того, чтобы человек преодолевал трудности.
Она улыбается прощающей, доброй улыбкой.
– Нет. Это не так. Жизнь дается нам для того, чтобы мы учились любить. Только любовь может спасти этот мир. Но ой как нелегко – научиться любить. На это тратят не одну жизнь.
Ленин разочарован. Смотрит на Арманд и говорит с укором:
– Вот и ты меня не поддержала.
А она так спокойно-спокойно:
– Прости, Володя, но я сказала то, что думаю.
Она подходит к столу и садится рядом с Булганиным. А Ленин стоит. Задумался. Руки в карманах. Я снова подумал: «Вдруг меня спросит? Что тогда?» Но не мог я всерьез предположить, что он ко мне обратится. И тут Ленин говорит:
– А давайте мы товарища спросим. – И поворачивается ко мне, глаза опять хитрые. – Товарищ, что вы думаете по теме дискуссии?
Я поднялся, в горле пересохло. Стою, переминаюсь с ноги на ногу, не знаю, что говорить. Ленин отвернулся, все молчат. Неловко. И тут меня словно черт попутал. Сначала мысль пришла, сама собой: «Да они все правы». «Точно, – думаю. – Так оно и есть». Потом смелость откуда-то взялась. Сердце ходуном. Но встал поближе к столу, говорю:
– Понимаете, это тот уникальный случай, когда каждый из вас прав. Если все мнения сложить, целостная картина получится.
Тут Черненко привстает. Лицо сердитое.