Кремлевское кино
Шрифт:
— Это что, начало поэмы? — спросил Бернес.
— Режиссер по лезвию ножа ходит, — продолжил Луков. — А всенародные любимцы — вы. Шпана шпаной, а народ вас любит, всюду узнает. Вот вы, трактористы, чего только не вытворяли, а вас за это только еще больше обожают.
Сыграв за два года до войны у Пырьева в «Трактористах», Борька, Петька и Колька огребли такую славу, какая не снилась ни одному актеру Советского Союза. Видя их, девушки визжали, им несли цветы, их всюду пытались угостить, от них требовали автографов и присылали записки: «Хотя бы ночь с тобой, а наутро выброшусь с балкона!» Однажды, приехав в Киев, троица увидела на вокзале свои лица, вставленные в транспаранты на место Сталина, Молотова и Хрущева. Там же произошла история, которую они до сих пор никак не могли поделить, и сейчас, пьяные, снова принялись спорить:
— А я говорю, Николая с нами тогда не было, — подначил Алейников.
— Да был он! — пробасил Андреев.
— Да был я! — хлопнул себя по колену Крючков.
— Только он не в кровати, а отдельно на канапе, — припомнил Андреев.
— И ты, Борис, тогда прямо сквозь витрину вошел, кругом же осколков было — мать честная! — воскликнул Алейников.
— Да какой через витрину! Я охранника узлом завязал, он и не пикнул, — возразил богатырь Андреев.
— А что ж он тогда утром с ружьем перед входом оказался? — спросил правильный Крючков.
— Представляете, братцы, ночь, Крещатик, мы с ног валимся, а я смотрю — свет горит и кровать огроменная такая, как во дворце… — начал Андреев. Почему-то пьяным кажется, что они впервые открывают миру тайны своих похождений.
— Да знаем мы эту вашу фраерскую историю, сто раз слышали! — возмутился Бернес.
— А утром вы проснулись, три дурака, а на вас сквозь витрину весь Киев смотрит, как вы в мебельном магазине уснули, — продолжил Луков.
— А когда нас в ментовскую доставили… — с удовольствием начал Андреев.
— И это знаем, — не дал ему развернуться Бернес. — Ты чернильницу выпил, чтобы милиционер не мог протокол составить. Скажите, Саша с Уралмаша, какие подвиги Геракла! Дурь. Надоели уже с этой вашей киевской историей. Стыдно.
— Стыдно у кого видно, — заходил плечами Алейников, намертво и на всю жизнь войдя в роль Вани Курского.
— Вот вас и видно было всему Крещатику, — закурил Бернес, играя желваками. — Люди на работу спешат, а тут нате вам: три тракториста пьяные в мебельном магазине на товарной мебели разлеглись и спят. И какими только ракушками эта густопсовая ваша история не обросла. Якобы вы потом месяц в том магазине спали, а людишки в очередь выстраивались купить то, на чем спал Андреев, на чем спал Алейников, на чем спал Крючков. Пока даже самый последний хлам из подвалов не распродали. А директор вам с гешефта тридцать процентов отслюнивал.
— Вранье, не было такого! — стукнул кулаком по столу богатырь.
— Мифология! — добавил правильный.
— А я говорю, было, — возразил скоморох. — Ребят, зачем нам скрывать? Ведь это ж только доказывает бездонную любовь к нам со стороны советских граждан.
— Здравствуй, милая моя! — пропел Крючков песенку из «Трактористов».
— Балаболка! — плюнул Андреев.
— Да пусть сочиняют, — взмолился Алейников. — О великих людях чего только не насочинят. «Тьмы мелких истин нам дороже нас возвышающий обман». Пушкин! Не хухры-мухры!
— Это ты, что ли, великие люди? — насупил брови богатырь. — Пушкин — да, великий. А ты всего лишь играешь его. И играешь плохо!
— Но-но! — выпятил грудь скоморох.
— Пушкина он сыграл, — продолжил возмущаться Андреев. — Смех, да и только! Сядет так, умную мордочку сделает эдак, сурьезный до тошноты. А в конце и говорит: «Глинке удалось главное — народ. Такова сила музыки!» — И Борис изобразил нарочитую важность.
Докладная записка председателя Внешнеполитической комиссии ЦК ВКП(б) В. Г. Григорьяна И. В. Сталину об участии СССР в Международном кинофестивале в г. Канны. 8 марта 1951
Подлинник. Машинописный текст. Подписи — автографы В. Г. Григорьяна и В. А. Зорина. [РГАСПИ. Ф. 82.Оп 2. Д. 958. Л. 85–86]
Речь шла о новой работе Левы Арнштама, автора знаменитых картин «Подруги», «Друзья», «Зоя». Теперь он снял фильм о композиторе Глинке и совершенно неожиданно дал эпизодическую роль Пушкина Алейникову. Тот аж испугался, до того привык к своему амплуа балаболки и шалопая, который от фильма к фильму становился на путь исправления. А тут — Пушкин, солнце русской поэзии, памятник на Тверском, дело серьезное. В фильме Арнштама он появлялся дважды, в начале, когда Глинка впервые объявляет о намерении создавать музыку на народной русской основе, и в конце, когда Пушкин присутствует на премьере оперы «Иван Сусанин». В сущности, Алейникову и надо было сыграть балаболку и шалопая, каковым Пушкин был в молодости, а потом — поистине великого Пушкина, каковым он стал перед гибелью. В начале, по замыслу режиссера, Александр Сергеевич жуирует с Анной Керн, но уже прислушивается к словам Глинки о необходимости припасть к народным корням, а в конце грустный Пушкин потрясен глубиной музыки «Ивана Сусанина». Но бедный Алейников не понял, что ему не нужно выходить из прежнего амплуа, а надо лишь сыграть в иной тональности, он сломался под тяжестью роли, которую считал главной в своей жизни, и пытался играть важного Пушкина, каким тот никогда не был. В итоге сыгранные дубли пришлось обкорнать, роль Пушкина уменьшить до огрызков, и даже говорил величайший поэт не голосом Алейникова, его дублировал другой актер.
Все вокруг и, что обиднее всего, ближайшие друзья потешались над бедным Петей:
— Ваня Курский в Пушкины полез! Похож, похож! Просто вылитый! А важный какой! Прямо не подойди к нему.
Алейникова такое отношение бесило. Он понимал свою трагедию: в кои веки дали роль, в которой надо не дурака валять, с которой начнется новая актерская эпоха, время крупных трагических ролей. А он не справился, запорол, стал посмешищем.
— Ну что они ржут, как кобели, Давыдыч! — сверкал он глазами сейчас в ночном «Метрополе».
— Завидуют, — сонно ответил Луков, вновь думая: как хорошо, что не архангелы в погонах, а эти гаврики схватили его и впихнули в машину. Даст бог, фамилия сыграет свою роль, и все нынешнее горе окажется луковым.
— Да чему завидовать-то, ёксель-моксель! — заиграл бровями Андреев.
— А как же! — ответил Бернес. — Во Францию поедет.
— Во Фра-а-анцию! — усомнился пьяный богатырь. — Так его туда и пустят. С его репутацией скандалиста.
— А вот и пустят! — стукнул по столу еще более пьяный скоморох.
На юге Франции, в курортном городке Канны, впервые в истории намечался большой кинофестиваль. Его собирались провести еще семь лет назад, но тогда началась война, и вот теперь идею воскресили. Сколько ни старались американцы и англичане выставить себя победителями в великой войне, народы мира понимали, кто настоящий триумфатор, и к СССР относились с огромным уважением. Вот и в Канны пригласили большую делегацию с солидным багажом фильмов. Три недели назад Политбюро ЦК партии на специальном заседании утвердило списки. В делегацию вошли Сергей Герасимов в качестве члена жюри фестиваля, режиссеры Фридрих Эрмлер, Сергей Юткевич и Александр Птушко, актеры Борис Чирков, Марина Ладынина и Галина Водяницкая, замечательно сыгравшая роль Зои Космодемьянской. И целых семь фильмов: «Человек 217» Михаила Ромма о русских рабах, угнанных в Германию, но не сломленных жестокими хозяевами; «Белый клык» Александра Згуриди по рассказу Джека Лондона про волка; цветной «Каменный цветок» Александра Птушко по сказу Бажова; музыкальная киноповесть «Здравствуй, Москва!» Сергея Юткевича; «Великий перелом» Фридриха Эрмлера о Сталинградской битве и две картины счастливчика Арнштама — «Зоя» и «Глинка».