Кремлевское кино
Шрифт:
Записка И. В. Сталина Б. З. Шумяцкому о кинофильме «Щорс». 9 декабря 1936
Подлинник. Автограф. [РГАСПИ. Ф. 558.Оп 11. Д. 829. Л. 98]
Врагов у Бориса Захаровича становилось все больше и больше. Теперь вслед за Эйзенштейном Довженко стал жаловаться Сталину, мол, Шумяцкий тормозит создание ленты об украинском Чапаеве, то бишь Щорсе. И этот бывший самостийник собрал вокруг себя Пудовкина, Донского, Барнета, и те вместе с ним устроили в Доме кино диспут о том, способен ли нарком кино и дальше руководить отраслью. Кто за то, что не способен? Подавляющее большинство, товарищи!
Пришлось писать письмо Молотову с требованием осадить новоявленных распоясавшихся киносамостийников.
А тут еще история с очередным киномехаником Кремлевского кинотеатра Жарких, подумать только — он крутил кино самому Сталину и при этом оказался нечист на руку, где-то что-то подворовывал. Вот стыдобища! Хозяин, узнав об этом от начальника Управления комендатуры Кремля, бывшего комдива Ткалуна, пришел в негодование, но тогда Шумяцкого спас футбол — фильм «Вратарь», показанный в Зимнем саду перед самым Новым годом, обратил сталинский гнев в милость:
— Самая лучшая фильма о советском спорте! Очень весело и жизнерадостно снято. Поздравляю, товарищ Шумяцкий, с новым успехом вашего ведомства. А что еще снял этот режиссер?
— Тимошенко. «Три товарища».
— Тоже неплохая фильма, но эта сегодняшняя лучше.
Потом Хозяину очень понравился новый фильм Зархи и Хейфица «Депутат Балтики»:
— Какой хороший артист играет роль профессора! Кстати, кто это? Актер явно старый, принадлежит к классической театральной школе, а я его не узнал. Хотя что-то знакомое в нем проглядывается.
— Да никакой он не старый, — рассмеялся Шумяцкий. — Это Коля Черкасов, ему тридцать с небольшим. Ведь это он играл Лошака в «Горячих денечках».
— Не может быть! — воскликнул главный зритель.
— Клянусь вам. И белого офицера в «Подругах» он же.
— Потрясающе! Три совершенно разные роли.
— И Паганель в «Детях капитана Гранта».
— Четыре разных роли. И везде он разный. Удивительный мастер перевоплощения. А для актера мастерство перевоплощения чуть ли не самое главное. Большинство актеров просто всю жизнь играют самих себя. А этот Черкасов… Погодите-ка, помнится, мы уже о нем говорили. Он, кажется, еще в «Петре Первом» снимается в роли царевича Алексея?
— Точно так, товарищ Сталин.
— Уверен, что и там он будет совсем другой. Этому Черкасову всюду дать дорогу, снимать как можно больше. А что там «Испания в огне»?
— Даже в Америке идет на ура.
— Молодцы кинодокументалисты. И вы, товарищ Шумяцкий, молодец. Хоть и пишут мне про вас всякую гадость чуть ли не ежедневно. Сколько хотя бы там правды в их кляузах?
— Два с половиной процента, товарищ Сталин.
— Я, кстати, прочитал книжку Ильфа и Петрова о путешествии по Америке, «Одноэтажная Америка». Они, стервецы, там ни слова не говорят о том, что вели беседы по поводу полезности Голливуда. Просто пишут, что кино, поставленное на конвейер, дает сотни пошлых и бездарных картин в год. Врали они, что консультировались. Вот вызвать бы их да надрать задницы. Жалко, что Ильф помер. Отчего, кстати?
— Туберкулез. В двадцатые годы у нас ему залечили его, а во время путешествия по Америке он у него снова открылся.
— Ну, так, а что там у нас с Эйзенштейном? Когда мы посмотрим его новую фильму?
— Боюсь, что никогда, товарищ Сталин. Второй вариант еще хуже, чем первый, и я взял на себя ответственность и запретил картину для дальнейшего производства.
— Наконец-то вы принимаете самостоятельные и очень смелые решения, товарищ Шумяцкий, — похвалил главный зритель. — Ну, теперь держитесь, на вас все ополчатся. Эйзенштейн у нас неприкасаемый. Покажите мне снятый материал. Захватили?
— Конечно, захватил.
Посмотрев сорокаминутный отснятый материал «Бежина луга», Сталин мрачно произнес:
— И это великий и гениальный? Какое беспощадное глумление над русским народом! Десять минут показывать, как беснуются, уничтожая церковь… Не люди, а бесы какие-то. И этот мальчик отвратителен, тоже какой-то бесенок. Почему у него волосы постоянно торчат дыбом? Кстати, я просматривал материалы дела Павлика Морозова. Там все было совсем не так, как представляют сейчас. Отец Павлика никакой не кулак. Красный командир в годы Гражданской. Был председателем сельсовета. Бросил жену с четырьмя детьми, сожительствовал с соседкой. Отвратительная личность. Любил подъехать к дому брошенной жены на коляске и на глазах у всех целовался с сожительницей. А потом попался на присвоении себе вещей раскулаченных. Вскрылись другие мерзкие делишки. И никакой Павлик отца не выдавал, это кто-то набрехал его деду, и тот решил отомстить за сына. А двоюродный брат Павлика и его крестный отец зарезали и Павлика, и его младшего братишку. Их за это расстреляли. Дед потом в тюрьме окочурился. А этот негодяй, папаша Морозов, получил срок, отбыл его на Беломорканале и вернулся через три года в родное село. Даже с орденом. Потом перебрался куда-то дальше в Сибирь и живет там себе, в ус не дует, мерзавец.
— Я тоже знаком с материалами дела Уральского областного суда, — кивнул Шумяцкий.
— А Эйзенштейн снова исказил правду факта, якобы во имя правды искусства. Только вот искусства я что-то не вижу тут. Фотография хорошая, а лица у всех… Не лица, а морды, зачем он нарочно таких набирает? Мы что, для таких уродов социализм строим? Нет, не для таких. А главное, мальчик этот крайне неприятный. Мы должны ему сочувствовать, а он сочувствия не вызывает, особенно после сцен глумления над святынями церкви. Где все хохочут как осатаневшие. Если главный герой не вызывает сочувствия и сострадания, художественное произведение не достигает своей главной цели. Катарсиса. Духовного очищения. Нет, эта фильма никак не получилась у Эйзенштейна.
— Но возмутительно то, что он воспользовался приездом Фейхтвангера и, не поставив меня в известность, показал ему на «Мосфильме» готовый материал, — подлил масла в огонь Борис Захарович. — И Фейхтвангер настрочил восторженную статью. Апеллируя к иностранному гражданину, Эйзенштейн тем самым пытается доказать, что в Советском Союзе его окружают враги, от которых Запад должен его спасать.
— Возмутительно!
Заручившись поддержкой главного зрителя, нарком кино устроил расширенное обсуждение «Бежина луга» на «Мосфильме», и подавляющее большинство признало запрет фильма правильным. При этом досталось и Шумяцкому, не проследившему за созданием картины. Говорили о формалистическом и идеологически неверном решении всех образов и искажении сценария, о бессмысленном и безобразном разгроме церкви как о воинствующем формализме, о фальшивых образах начполита и отца, созданных на основе литературно-религиозных реминисценций. Сошлись в едином мнении, что все это далеко от социалистического реализма и политически недопустимо. Сам Эйзенштейн выступал трусовато, признавал свои ошибки, просил дать ему возможность их исправить, но коллектив еще раз подтвердил правоту решения Шумяцкого о полном запрете картины. Через несколько дней Политбюро постановило фильм запретить, а пресса развернула кампанию суровой критики Эйзенштейна. Из киношников беднягу защищал только преданный оператор Тиссэ, остальные слились в едином хоре негодования. Эйзенштейн несколько раз выступал на разных собраниях с покаянными речами. А поскольку в стране уже развернулся ежовский террор, поговаривали, что признанного мирового гения кино вот-вот арестуют как врага народа.
Но одновременно долбили и Шумяцкого. Собрание актива работников кино признало его работу неудовлетворительной, его самого обвинили в вождизме и зазнайстве, комчванстве и семейственности, зажиме самокритики и бюрократическом руководстве, возникновении среди кинематографистов беспринципной групповщины и склок, невыполнении планов. Словом, и самому Борису Захаровичу стоило начать сухари сушить. Особенно после того, как арестовали не кого-нибудь, а недавнего грозного наркома внутренних дел Генриха Ягоду!