Крепость

Буххайм Лотар-Гюнтер

– В какой-то лагерь около Савенея.

Помолчав, наш шофер вновь интересуется:

– Дорога на Савеней еще свободна?

– Проезд в Нант закрыт. Вам надо свернуть впереди налево и тогда может быть проедете.

В моем путеводителе указано, что еще в 1860 г. Сен-Назер был маленьким, не особо посещаемым местом, которое из-за наличия скал можно было достичь лишь на лодке. Эти скалы мешали проходу торговых судов. А еще раньше Сен-Назер был лишь небольшой деревушкой лоцманов сопровождавших корабли в Пьембуэф или в Нант. В наши дни город сильно развился и наряду с небольшими рыбацкими суденышками здесь был построен огромный пароход «Нормандия». А теперь Сен-Назер лежит в руинах. Если так и дальше пойдет, то весь город превратится в одно сплошное поле развалин. Нашему водителю каким-то чудом, выделывая немыслимые зигзаги, выехать из развалин на дорогу, ведущую в Нант. Сидящие на корточках возле меня «мариманы» сияют от радости осознания того, что нам удалось вырваться из мышеловки. На поворотах они нарочно валятся друг на друга в веселом беспорядке, совершенно игнорируя мое присутствие. На просторном шоссе чувствую себя и впрямь несколько легче и вдыхаю упругий свежий воздух полной грудью. А мысленно опять корю себя за то, что так легко попался на удочку Симоны. Ведь у меня уже достаточно опыта. Но вновь был убаюкан ею, поверил ее речам. А когда Симона нажала

на все кнопки, я просто сдался. Вдруг это правда, что одновременная высадка десанта и наступление Томми совсем не случайность? И что заранее было спланировано, что именно в эту ночь все высшие офицеры должны были быть собраны в одном месте? Может ли быть так, что союзники заранее спланировали все свои воздушные налеты так, чтобы никто из них не пострадал? В любом случае, Симона отлично позаботилась о том, чтобы наша жизнь была спасена от полного разгрома в пух и прах. Мне жжет глаза, веки слипаются, так что приходится их прищуривать. Изо всех сил тру глаза, но это мало помогает. Сколько же времени я не спал полноценным сном? Отоспаться бы целую неделю, вот был бы фокус! Тент кузова весь в дырах, отверстия, словно видоискатель скользят по мелькающему за бортом ландшафту. Дважды, а то и трижды водителю приходится искусно маневрировать объезжая воронки от бомб стоит ему начать разворот у такой воронки, как ветер высоко поднимает и швыряет в машину облака мелкой пыли, выхваченные из-под буксующих колес нашего грузовика. Вскоре, из-за сплошной пелены мелкой белой пыли, я едва могу открыть глаза. Хорошо бы пошел сейчас дождик! Необходимо напрочь выбросить мысли о Симоне – раз и навсегда. Рано и поздно все порастет быльем. Но так как она ведет свои дела – слишком смелое испытание своей судьбы. Судьба может наказать ее и тогда дело примет совсем другой, нехороший оборот. Лишь бы эти все события не привели ее к печальном концу. Если бы я только был полностью уверен в том, что Симона и мизинчиком не задействована во всей этой ночной истории…. Затылок сверлит странное чувство: в самом ли деле я был на волосок от смерти? Начинается ли все именно в устье реки Луары? Болтовня о возможной высадке союзников длится не один год и я, не раз разглядывая карту Франции, висящую в нашей конторе в Пен Авеле, мысленно предполагал, что союзникам удобнее всего, в случае, если они захотят высадиться, осуществить десантирование именно в дельте реки Луары. Соляные бассейны Жирандо, убеждал я себя неоднократно, могут здорово испортить им все планы такого рода. Строительство огромного артиллерийского командного пункта посреди этой местности, которое началось и шло непрерывно, лишь укрепило меня в моих рассуждениях. Но если бомбардировщики прошлой ночью и в самом деле сбросили десант, почему же не видны наши войска, прочесывающие всю местность за Памбуафом? Ведь с каждым часом будет все труднее и труднее, здесь, в дельте реки отыскать и уничтожить парашютистов противника. До меня, наконец, доходит, что это слишком рискованное предприятие такой вот тесной кампанией ехать по трассе в Савеней. Если эти головорезы притаились у Луары, мы легко попадем в ловушку. У меня с собой только мой пистолет Вальтер в кобуре, да и мои попутчики вооружены не лучше. Я часто задавал и задаю себе один вопрос: почему союзники уже давно не захватили место расположения флотилии в Ла Бауле – ночью, да еще и при наличии густых туманов. Высадиться, накинуть лассо – и назад, в ожидающие их шлюпки. Затем в поджидающую подлодку – и поминай, как звали! Вся эта картина живо стоит у меня перед глазами: Как бы это могло быть…. В любом случае, я буду рад усесться в поезд, а еще лучше улечься, и всю долгую ночь до Парижа – спать, спать, спать! На вокзале в Савеней, я сразу же заметил, как тяжело я нагружен, но к счастью, мне уже заказано курьерское купе, а в Париже водитель нашего отдела должен встретить меня на вокзале Монпарнасс. Собственно говоря, мои семь вещей довольно приличный груз, но сюда надо еще добавить различные «презенты», которые мне навязали: кофе и отличный курительный табак, шоколад, выдаваемый подводникам, и конечно же коньяк. Все по высшему разряду для адресатов в Парижском отделе и конечно же для нескольких господ из армейского главного командования, чьи пожелания не угадать или отвергнуть было бы очень неразумно. Кроме всего этого моя курьерская сумка забита до отказа фотографиями подлодок и другим подобным важным материалом, который должен будет пройти в Берлине строгую цензуру. В Берлине имеется достаточно лодырей занимающихся этой дурацкой секретностью. Они готовы всю жизнь протирать своими толстыми задницами конторские стулья в их бюро на Бендлерштрассе, разглядывая целыми днями фотографии, которые поставляет наш брат военный корреспондент, и жирно замазывая красным карандашом места, на которых видны расположения портов, гаваней, морских сооружений и вооружений, или какого-нибудь другого оборудования, т.е. всего того, что в их ограниченном умишке могло бы показаться военной тайной. Самым лакомым кусочком для них являются фотографии подлодок. Тут уж они могут мазать и вымарывать их не щадя красного карандаша, и делают это с таким неистовством, словно для противника являются полной тайной подлодки типа VII-C, захваченные ими еще после капитуляции Рамлова. Невольно улыбаюсь, поскольку все эти заморочки с секретностью, вызывающие у нас часто лишь злость, вновь помогли мне получить курьерское купе. Вокзал пуст и заброшен. Неудивительно: скорый курьерский поезд останавливается в Савенее только по требованию. И это вполне объяснимо: только когда подводники собираются сесть на него или сойти есть смысл останавливаться на этой станции. Пассажиры, прибывающие ранним утром ночным поездом из Парижа, мягко говоря, настолько пьяны, что без посторонней помощи не могут выползти из своих купе. Из-за одного Вахтофицера поезду пришлось надолго застрять на этой станции, т.к. его пришлось выносить из вагона крепко привязанным к носилкам. Аварии не было – Слава Богу! Просто этот парень в своей последней поездке в отпуск попал в Париж, и все две недели, сутки напролет, кутил и шиковал как в последний раз и под конец здорово переборщил. Тело было его настолько слабо, что напоминало мешок, набитый дерьмом. Мы приехали слишком рано. До прихода поезда еще полчаса. Фотопленка у меня уже заканчивается, но пару фотографий вокзала все же сделаю. Однако это не так просто: чертовски мало света. Необходимо найти опору под камеру. И тут я невольно слышу рассказ фенриха: один его друг по учебному курсу застрелился, узнав, что его вычеркнули из списков курсантов. Причина же по которой его вычеркнули из этих самых списков: при построении он одел лишь одну перчатку.

– Не хотят ли с нами сыграть здесь злую шутку? – раздается голос одного из «мариманов».

– Как знать! – Воцаряется общее молчание, а затем фенрих резко выпаливает:

– Зима? Я имею в виду, что – быть может зима, лютый мороз сковали весь наш флот?

– Что ты мелешь? Стоит лето. Позднее лето. Точнее, сентябрь.

– Могли бы нам и не молоть всю эту чепуху…

– Это факт! – вновь

горячится фенрих. – Но вот послушайте-ка. Было как-то так: однажды в воскресенье, Эрик, ну Эрик Вальдшмидт, так его звали, гулял по дамбе. А сразу перед казармой проходит улица и дамба как раз разделяет эту улицу. Эрик прогуливался, держа в одной руке перчатку, а другая была у него одета на руку. Тут как раз ему навстречу идет наш боцман, и вот он его-то и заложил.

– Как это? Как заложил?

– Ну, то, что Эрик имел перчатку только на одной руке. А вам надо знать, что был издан приказ, строго предписывающий обязательно носить перчатки.

– И он из-за этого застрелился?

– Ну да. Я же вам об этом рассказывал. Это замечание его просто сорвало с катушек! Отец у него майор, а это означало, что и сын должен был стать офицером…

– О боже!

– Чисто морское убийство! – доносятся до меня возмущенные голоса.

– И это в середине войны!

– Они все свихнулись. Это точно!

Пытаюсь не только присесть на корточки и привести мысли в порядок, но и внимательно осматриваюсь вокруг, словно выбирая панораму для своих рисунков: на вокзале одинаково высятся в ряд построенные железные колонны, стройные как шей жирафов. У всех одинаково нелепые, густо замазанные серой краской каннелюры. Дверь кабинета начальника станции полуоткрыта. Из желто-медного телеграфного аппарата выползает, словно змея, узкая бумажная лента и извивается на темном полу, образуя тугой клубок. Узкие, размытые световые ореолы на мостовой, многочисленные темные товарные вагоны, стоящие на запасных путях – все создает мрачное настроение. Меня немного мутит, и я корчась от невыносимой боли в животе пытаюсь сесть поудобней. В то же время мысли мои так ясны, будто выпил не одну чашку крепкого кофе. Через рельсовые пути, с факелом, горящим ярким желтым пламенем, идет какой-то парень. Резко бьет сигнальный колокол. Его будоражащий звук смешивается с раздающимся со стороны шоссе блеянием автомобильного клаксона. Мои спутники сгрудились в зале ожидания вокзала. Остаюсь один на этой бесконечно длинной платформе, один в своем бегстве. Fuga salus est – или нечто в этом роде. Что за неудачный день! Ночная тревога, Старик в лазарете…. До меня с трудом доходит, что в кармане у меня лежит приказ на выезд в Берлин, и теперь предстоит долгое путешествие. Из высокой двери кабинета начальника вокзала тенью выскальзывает какой-то служащий-француз и возится с большой дверной ручкой. Металлический щелчок, пара глухих толчков и звонкое дребезжание звонка: шлагбаум на улице перед вокзалом гремя, опускается вниз. Немного спустя, прямо над путями появляются два слепящих глаза и быстро приближаясь, увеличиваются в размерах. Словно древнее чудовище, натужно пыхтя, тянется затемненный поезд. Сталь скрежещет по стали. Паровоз с трудом, с чудовищным шумом и лязгом останавливается, но и остановившись, сотрясается с громким, змееподобным шипением. В нос бьет запах разогретых тормозов. Паровоз представляет собой странное, возвышающееся над полотном дороги механическое чудовище. На кочегара падает желтый мерцающий свет.

Я бы еще долго восторгался этим пыхтящим чудищем, но надо спешить: поезд остановился здесь исключительно из-за нас.

Сумеречная фигура появляется из поезда и машет мне рукой: это поездной офицер.

– Курьерское купе в третьем вагоне! – доносится его голос. Слава Богу, свершилось! Офицер, армейский капитан, пробегает впереди меня и с ходу открывает дверь. Кто-то пробегает ему навстречу. Сначала я словно буксир изо всех сил пру свой багаж вверх, в тамбур вагона, а затем подтягиваюсь по поручням сам. Как с такой низкой платформы в поезд забираются пожилые дамы, знает лишь Бог.

Офицер с трудом расчищает мне место в проходе вагона. Сплошь одни гражданские, тесно стоящие вдоль всего прохода. При всем при том, что для французов было просто немыслимо получить разрешение на поездку. В одном затемненном купе, в свете фонаря с платформы, узнаю заспанного пехотинца.

– У вас есть ключ? – спрашивает капитан, открывая пустое купе. Меня словно кипятком ошпарило: совсем забыл об этом чертовом четырехугольном ключе для купе.

– К сожалению, нет. Забыл! – произношу с тоской в голосе.

– Тогда я одолжу вам свой, – говорит офицер, – иначе у вас не будет ни одной спокойной минуты.

– Благодарю, вас, господин капитан! – Салютую, как положено на прощание и «Доброй ночи!»

Чувствую, как поезд медленно, с трудом начинает движение. Задвигаю шторки. Еще раз проверяю запор двери. Сбрасываю туфли – и вытягиваюсь на сиденье в полный рост: сиденье не шире, чем на подлодке. Жалко, что мягкие сиденья в купе не раскладываются.

Всем телом, каждой клеточкой его чувствую толчки вагона на рельсах. Укачивающая качка вызывает у меня легкую эрекцию. Когда у меня ЭТО впервые было с Симоной, ЭТО было в подобном поезде. Точно на этом вот перегоне. Где-то между Савеней и Парижем у нас ЭТО и произошло после небольшой шутливой потасовки с криками и стонами.

Проклятье! Мы, наверное, тогда просто спятили. Находится с француженкой в курьерском купе – одно это уже было достаточно для военно-полевого суда.

Какое же это счастье, что можно вытянуться во всю длину тела! Я уже и в самом деле просто не в состоянии более находиться на ногах.

Ну, кто бы мог подумать, что я таким вот образом покину Ла Бауле? Хотя все, в целом, было немного слишком для сына моей матери: сначала эта бурная, едва обузданная радость, а затем ничего кроме разочарования и наконец, лишь чистый испуг перед неизвестностью в Берлине.

Во мне поднимается волна сострадания к себе и она хочет затопить меня с головой. Настроение такое, что выть хочется. Написала ли мне хоть что-нибудь Симона? Во мне медленно поднимается новая волна: волна возмущения. Неужели тот праздничный бал в Кер Биби был частью новой жизни? Было ли это то, что Симона уже давно изображала: большая дама полусвета? Был ли я лишь промежуточной станцией на ее пути? В голове все кувырком.

Призраками носятся в мозгу Симона и ее вечерние гости, Старик в лазарете…. А что вообще там было, в этом лазарете отеля Эрмитаж? Роскошный желтый букет – а почему Симона сама не принесла его Старику? О, Господи! Ну почему я и Старик не поговорили еще хотя бы пару минут? Я почувствовал себя как на углях, но верчусь не только из-за этого. Все же стоит признать, что чертовски приятно впервые за долгое время ехать домой, в Рейх.

А из головы никак не хочет уходить воспоминание о том, как Симона не задолго до моего отъезда показала мне игрушечную подлодку: Симона утверждала, что маленькая подлодка была в большом конверте, туго привязанном к камню, брошенному однажды вечером, когда уже стемнело, в ее открытое окно. Она как зашла в свою комнату, так вдруг и увидела этот камень лежащий посреди ковра накрывавшего пол, с привязанным к нему конвертом.

Нет, раньше она его не видела: потому что была внизу, на кухне. Но потом, когда она зажгла свет…. Ах, да: пуля просвистела в тот же миг – интересно, мне или тебе она предназначалась? Кому предназначалась та пуля, так и осталась эта тема открытой. Симона считала, что едва ли ее что-то связывает с маки. Ее подружки уже давно получали от маки подобные черные подлодки. И до сих пор Симона была единственной, кто не получал такого знака.