Крепость
Шрифт:
Рут интересуется, как поживает Симона.
Остается только удивиться тому, что Рут, которая только и мечтала о своем круге, обратила мысли еще к чему-то.
– Наверное, хорошо, – отвечаю кратко.
– Что так неопределенно? Ты что, не знаешь наверняка? – искренне удивляется она. Что мне нужно ответить? Рут восхищалась Симоной, но что она знает о причудах и капризах Симоны?
– Наверняка все хорошо, пытаюсь улучшить свой ответ.
– А почему она не с тобой?
– Не каждому удалось бы это.
– Симона обещала мне велосипед, – говорит Рут.
– Да ты что?
Что за дурацкий
– Совершенно не представляю, как мне вас благодарить! Хотя я уже придумала: ты можешь сохранить свою самую большую картину у нас здесь, у Лео и меня. Мы всегда будем рады помочь.
Когда, наконец, соображаю, что самая большая картина должна принадлежать мне, вне себя от радости и смущения, в каком-то порыве, целую обе руки баронессы. Затем устало опускаюсь на стул, и думаю: «Сейчас бы контрастный душ!». То горячий, то холодный, то снова горячий….
– Ты не останешься у нас? – доносится голос баронессы.
– Останься, Шалун! – эхом вторит Рут.
Я совершенно выбился из сил и более всего мечтаю очутиться сейчас в лесу. Только ничего не говорить сейчас о моей сгоревшей мастерской, иначе театр ВЕЛИКОЙ ЗАБОТЫ никогда не окончит свою пьесу….
– Большое спасибо, но мне необходимо выехать в Фельдафинг. У вас есть расписание?
Баронесса приносит отпечатанный на машинке листок: через полчаса мой поезд.
– Может быть, хотя бы перекусишь? – наступает баронесса.
– Спасибо. Разве что-нибудь выпить! И если возможно пару бутербродов с собой.
Баронесса кажется довольной, что может хоть что-то сделать для меня. Слишком много тишины ей тоже не по нутру.
– Картину я лучше оставлю здесь. Чувствую себя просто качком каким-то! – произношу, обращаясь к Рут.
Не хочу возиться с одной картиной из всех холстов, упакованных мною в мастерской Лео. В Фельдафинге у меня рулоны всех размеров.
Внезапно, будто очнувшись от транса, Рут начинает хлопотать вокруг меня. Из картона она сворачивает бобышку для намотки и помогает уложить самую большую картину «на лицо». А затем, мы медленно и плотно наворачиваем ее на «стержень». К счастью эта картина написана не очень жирно и вряд ли пострадает от этой процедуры.
Рут даже хочет пойти со мной на вокзал, хотя кроме облегченного рулона, более нечего везти на тележке предоставленной начальником вокзала. Она интересуется, где же я оставил свой собственный багаж.
– У начальника вокзала! Ему же принадлежит и эта тележка.
Поезд приходит вовремя. С перрона, когда поезд уже пыхтит, готовясь отойти, я кричу Рут: «Я свяжусь с тобой, если понадобится!»
В Фельдафинге мне нужно подняться на Гансберг. А затем вдоль огромной, красиво обрезанной живой изгороди из туи в Вилинг. И взгляду открывается простор – хорошо знакомая болотистая местность. Тут же буквально немею от испуга: по ту сторону улицы ведущей в Вилинг, вблизи нее, воздвигнут прожекторный стенд, громадный, словно какой-то германский замок лежащий ниже уровня окружающего его земляного вала, над которым возвышаются окрашенные в серое приборы. Перед земляным валом двигаются несколько человек в униформе. Когда останавливаюсь и более внимательно всматриваюсь, то среди них замечаю девушку
Луг принадлежит землевладельцу Хайнцельмайеру. У него, наверное, сердце разорвется от такого кощунства. Кстати, если эти летающие собаки начнут интенсивные поиски для уничтожения прожекторного стенда, то моя избушка на курьих ножках окажется в большой опасности. От этого сооружения до не всего несколько шагов.
Домик, в котором я снимаю свою каморку под крышей, стоит прямо между Фельдафингом и Олимпусштрассе – т.е. почти на открытой местности. С одной стороны к дому, почти вплотную со стороны долины примыкает болото с кривыми, чахлыми березками, торфяными разработками и разбросанными тут и там деревянными навесами для просушки торфа. За Вилингом вся местность – это почти плоская равнина: русло древней реки со сглаженными по сторонам холмами, т.н. боковая морена.
Стоя здесь, в этом мху, представляю себе русскую тундру. Художники мюнхенской школы, должно быть, не сумели разглядеть эту предальпийскую страну. В осеннем тумане и зимой я запросто могу почувствовать себя как в Сибири. И вся картина высвечивается передо мной словно картинки в позолоченных рекламных туристических буклетах. Да вот теперь этот торчащий как заноза стенд с прожекторами вызывает мою растущую озабоченность. Прямо на краю МОЕЙ болотистой местности! Я тогда уже чувствовал, что эта банда воздвигнет здесь нечто подобное.
Дом был прозван жителями Фельдафинга «ведьмин дом», не столько из-за его ветхости, сколько из-за старухи, которой он принадлежит, выглядящей точь-в-точь как ведьма со старинной немецкой гравюры, и проживающей в нем со своим, уже пожилым, сыном. Старуха боится всех, кому доводилось забрести в эту глушь. Ее скрученные руки и ноги производят отталкивающее впечатление. Словно животное она мочится под себя, и когда погода резко меняется, она воняет просто адски, и так, что эта вонь долетала и до меня, на мой чердак. Никто не заботится о ней и ее переростке сыне. Дом, в конце концов, находится так далеко от ближайшего населенного пункта, что его с трудом можно отнести к одному их них.
Ее горбатого сына зовут Зиммерль. Он не только выглядит как шимпанзе, но и ведет себя так же: лениво и медленно слоняется вокруг дома, но может с быстротой молнии схватить что-нибудь, особенно, если найдет что ценное на его взгляд. Когда я ремонтировал свой велосипед, он довел меня буквально до белого каления, т.к. то и дело хватал и уносил какой-нибудь инструмент, что я так любовно разместил рядом с велосипедом на куске фанеры. Стоило только отвести взгляд, как этот паршивец, словно черт из табакерки, выскакивал то из окна подвала, то из хилых кустиков растущих возле домика.
К обоим уродцам надо добавить и принадлежащего им худющего кобеля овчарки, которого старая карга замыкала на замок. Едва ли кто знает, что эту смышленую, забитую, изможденную собаку зовут Цезарем, а кормят ее вареным картофелем, как поросенка.
Втроем они образовали некую ужасную группу, охраняющую эту милую их сердцу хибару. Собака целый день лает, уставившись в просторы луга, при этом передние лапы она ставила на перила балкона прямо под моим окном, лает и лает и впадает в абсолютный раж, когда в сотне метров от домика на дороге в Вилинг замаячит чья-то фигура. Уж тогда лай длится, не смолкая по четверти часа.