Крепостные королевны
Шрифт:
— Не смей дразниться! Слышь, я не велю…
Но Дуньку разве остановить? На весь господский сад поет ее звонкий голос:
Обманула дурочку на четыре курочки!Обманула дурочку…Однако торжествовать ей пришлось недолго.
Откуда ни возьмись, возле них оказалась девушка в нарядной телогрейке. Одна из дворовых, чаю прислуживает в господском доме. Оттолкнув в сторону Дуньку, она кинулась к барышне. Затараторила:
— Ах, господи! Да что ж такое… Весь дом обыскали, с ног сбились,
Девочка отняла от лица ладони. Исподлобья, покрасневшими от слёз глазами, посмотрела на Дуньку. Сказала с обидой:
— Она… она меня задразнила. Дурой обозвала… Скажу вот папеньке…
Девушка в телогрейке накинулась на Дуню:
— Соломенная твоя башка! Дурману, что ли, объелась? Ты понятие имеешь? Убирайся, пока цела…
И, угостив Дуньку изрядным подзатыльником, горничная снова взялась утешать барышню.
Что там дальше было, Дуньке узнать не пришлось. Перескочив канаву, она сперва плашмя растянулась на траве. А потом подхватилась и — бежать. Скорей, скорей, лесом да в деревню, да домой! Только бы отец с матерью не проведали, что побывала она в господском саду, что господскую дочку до слез довела…
Так впервые встретились две девочки. Две Дуни. Обе однолетки. Одна — крепостная девчонка, а другая — ее хозяйка и госпожа.
Глава вторая
И вот минуло шесть лет
Бабы говорили: звезда с хвостом — к войне. Верная примета, вернее быть не может.
Но хоть никто звезды хвостатой в небе не видел, а война все же началась. Началась сперва с турками, где-то далеко, возле теплого мори. Воевали там наши солдаты и на суше и на море. На море кораблями командовал адмирал Ушаков, а на суше с турками бился генерал Суворов.
Еще не кончилась война с турками — пошла баталия со шведами. Эта вторая война случилась уже на холодном море.
Из Белехова, где жила Дуня, забрали в солдаты ни много ни мало, а человек пять. Еще ладно, что все молодые, холостые.
Из господского дома на войну отправился сам барин — Степан Федорович Урасов.
Прошло какое-то время, и мужик Леонтий Дубов хоть на двух костылях, да пришел домой. Об остальных же и слуху — не было. Где сложили головы — никто не знал.
Не вернулся обратно в свое поместье и барин Степан Федорович. Убили его, когда брали у турок город Измаил. Случилось то в зиму 1790 года, как раз одиннадцатого декабря. К рождеству в поместье прибыл камердинер барина. Он привез скорбную весть и бариновы ордена.
Сперва барыня Варвара Алексеевна поплакала, погоревала, потужила об убитом муже. А как оправилась от своего горя, твердою рукою взялась хозяйствовать в поместье и деревнях. Новые порядки завела, таких сроду не знавали белеховские мужики. При покойном барине на господские поля ходили работать не более трех дней в неделю. Однако прижимистой барыне и этого мало показалось: приказала на себя работать не менее четырех дней. В страдную же пору, частенько случалось, и пятый денек
Хоть Дунечка, дочь ее, еще не вышла из малолетства, Варвара Алексеевна решила для нее приданое делать. И пошла в девичьей работа с утра до ночи. Не разгибая спины сидели девушки. Одни плели на коклюшках тончайшие кружева замысловатых узоров — и фантажные, и мелкотравчатые, и брабантские. Другие на пяльцах разноцветными шелками вышивали покрывала, скатерти да полотенца. А иные работали на ткацких Станках — холсты ткали. Сказывали, что не один сундук уже был набит барышниным приданым, но барыня приказала, чтобы бабы и по избам пряли нитки: из льна — льняные, из шерсти — шерстяные. И все для любезной ее сердцу Дунечки, все для дочери своей Евдокии Степановны.
И деньги умела копить: копеечка к копеечке — рублик собирался. Из рубликов сотенки выходили. Из сотенок — тысчонки складывались. На себя не тратила — для Дунечки ничего не жалела.
В эту же зиму, примерно в эти же дни, когда на войне убили барина Степана Федоровича, придавило деревом Игната, Дуниного отца. Мужики привезли его из леса чуть живого. Полежал Игнат на лавке дня два и помер. Осталась Анисья с пятью ребятами и старой бабкой. Дуньке шел тогда одиннадцатый годок, Демке — девятый, Андрюхе только пять сровнялось, а двое других и вовсе мелюзга.
И стала Анисья, как схоронила мужа, тоже хозяйствовать самолично. Хозяйство-то все — старая изба с худой крышей, пестрая коровенка да овца с ягненком.
Однако плакать и горевать у Анисьи времени не хватало. Лишь бы детей, старую бабку да себя кое-как прокормить. А присказка каждое утро одна: «О боже, боже! Всякий день то же: полдень приходит — надобно есть…»
Прошло еще два года. Хорошо, плохо ли, а прожили их. Немного пособила Дунина крестная Агафья Фоминишна — хлебушка на их сиротство подкинула. И дети подросли — помощниками стали. Шутка ли, уже Демке пошел одиннадцатый год. Мужицкие дела стал понимать: выучился и пахать, и боронить, и косить. А про Дуню говорить нечего — та и вовсе вроде бы в невесты вышла. Тринадцать ей стукнуло. Легкая, быстрая, на все работы мастерица. «Дуня, то сделай! Дуня, это сделай!»
Дуня всем готова пособить. Весело, с охотой. Будто работа ей не работа, а одна радость.
И собой стала хороша, выровнялась. Глаза темные, коса ниже пояса, смуглый румянец на щеках пробивается.
Барышня же Евдокия Степановна две зимы в Москве прожила. В пансионе училась. Училась она там и французскому языку, чтобы уметь изъясняться среди господ. И дворянским манерам ее учили. И танцам разным — менуэтам, кадрилям, котильонам. И еще многому другому обучалась она в пансионе.
Ну, а Дуне до наук ли? Лишь бы поспеть все дела переделать.
Но все же, дьячка однажды расспросив, выучилась она буквы складывать. А там кое-как, через пень колоду, начала даже псалтырь читать.
Плясать она умела, как никто в деревне. Начнет — засмотришься, глаз не отведешь.
Лучше же всего Дуня песни пела.
Не так давно, тому лет пятнадцать назад, в Москве на плахе сложил свою голову Емельян Пугачев. А песни про него в народе ходили, и все новые и новые складывались. Одну из них особенно любила Дуня.
Попросят ее, бывало, вечерком, после работы: