Крещение огнем. «Небесная правда» «сталинских соколов» (сборник)
Шрифт:
– Скажи нам, – обратился он к летчику, – у тебя есть какие-либо замечания и претензии к Осипову по вашему вылету?.. Может быть, ошибки командира группы привели и к потерям, и к неисполнению задачи?..
– Какие могут быть претензии? – возмущенным, резким тоном переспросил Борубай. – Не надо нас обижать, товарищ подполковник. Мой командир – настоящий командир! Хороший друг – джаныбар [24] .
В глубокой задумчивости, походкой уставшего человека ушел Маслов с КП. Он радовался возвращению Борубая и грустил о судьбе Сверчкова. В сознании у него не оставалось сомнения в справедливости выражения «погиб смертью храбрых»: возврата на западный берег у воздушного стрелка не было. Там остались два вражеских трупа. «Возвратившегося» простить немцы не могли.
24
Джаныбар (двойное значение) – конь или «имеющий душу» (кирг.).
Закончив рабочий день, Маслов отправил эскадрилью на ужин, а сам медленно пошел к ручью. Хотелось уединения… Березовая куртина встретила его тишиной.
Здесь был свой, особый мир: зеленокосые, белоствольные сестры-красавицы, опушенные по бокам дружным кустарником, прикрывали легкой тенью чудо степного края – прозрачный холодный родник. Пробиваясь из земли тонкой говорливой струйкой, ключ поил, одарял силой, прохладой и успокоением каждого пришедшего к нему, а потом бежал по овражку в никуда, растворяясь в жизни трав и свете солнца. Любили это место соловьи, полюбил и полк. Пили люди ледяную воду ключа. Берегли от небрежности.
Маслов нагнулся к ручью, зачерпнув в ладони искрящейся прохлады, напился из живого блюдца и не торопясь растер влажной рукой лицо. С тех пор как погибла семья, сумерки всегда пробуждали в нем желание одиночества. И когда уединение удавалось, то мысли уносили его от войны в прошлое, в котором почти всегда отыскивались милые сердцу подробности, возвращающие ему силу и уверенность в будущем. Он присел и, облокотившись на колени, стал смотреть на рождение воды: она, переполняя дощатый сруб, серебристым бугорком переливалась на волю и устремлялась по низинке в недалекий свой путь.
Вспомнилась ему река Пана, на которую он не раз ходил с дедовской артелью искать жемчуг. Речная гладь реки спала среди зеленых берегов. На плесах – лебеди, а в заводях – утки. Иногда вода замирала удивленным зеркалом, отражая небо, сосны, березы и редкие огненные осины. Белые березочники, чистые и высокие сосновые боры, горящие медью стволов, перемежались темными ельниками и черными скалами. Неожиданно гладь реки переграждалась порогами, и тогда вода бросалась на бурые валуны, поднимающиеся со дна, и зло шумела.
«Как на войне, – подумалось Илье, – оплошать нельзя. Река не только искупать, а и убить может. Так и бой, вырастая из тишины, порогом жизни становится».
А в тишине все журчала не прерывающаяся издревле вода ключа… Соловей давно перестал обращать внимание на присутствие человека и неторопливо занимался распевом своего голоса, он все больше усложнял свои упражнения и, наконец, от простых пощелкиваний повел свои песни на самых высоких регистрах.
Пение постепенно завладело Масловым без остатка. Он сидел, закрыв глаза, и ощущал состояние легкого опьянения и сладкого ожидания все новых и новых звуков. Подвижность и полная свобода голоса птицы напомнили ему великую Нежданову, и он удовлетворенно подумал, что человеческий голос ушел несравненно дальше соловьиного по тембру, по плотности и силе, по своему невероятному проникновенному звучанию.
Вдруг соловей замолчал, и Маслов услышал шаги. Оторвав взгляд от воды, он увидел Горохову.
Неожиданная встреча испугала ее.
– Ой!.. Я вам помешала?
– Ну, что вы… Ключик общий… Проходите.
– Я быстро. Наберу фляжку и уйду.
– Зачем же быстро? Посидите, коли пришли. Сейчас, наверное, опять соловей запоет, вместе и послушаем.
– Случилось что-нибудь, товарищ капитан?
– Да как сказать. Борубай через фронт перешел, а стрелок не вернулся. Я давно уже здесь сижу, все на воду смотрел и думал о своей жизни, о молодости, о жемчуге вспомнил.
– При чем тут жемчуг?
– А при том, свет-Васильевна, что только в чистой воде он водится. Где живет семга, там может быть и жемчужница. У нас, поморов, поверье есть: жемчужины зарождаются в жабрах семги. Раковины же открываются только в солнечный день, и рыба опускает в какую-то из них искру жемчуга.
– Как интересно! А вы, Илья Иванович, жемчуг находили?
– Находил. Но недорогой. Бывает он серебристым, желтоватым, розовым, но самый редкий – черный, с мерцающими невидимыми звездочками… И у каждого человека свой любимый цвет. Вот вы для меня, например, черная жемчужина.
Лицо Гороховой вспыхнуло, она вскочила со скамейки.
– Не надо так, товарищ капитан.
Маслов тоже встал.
– Елена Васильевна, я вас не хотел обидеть. Жемчужиной всегда называли самое красивое, самое лучшее. Так на Руси издавна повелось… Давайте ваши фляжки. Я наберу воды и пойдем. Не подумайте плохо. Мне уже тридцать два года, и никакой семьи нет. Иметь же новое счастье не собираюсь. Не до этого. Убиваю врага – успокаиваюсь. Сердце щемит, душа не болит.
– Я, Илья Иванович, не обиделась. Испугалась ваших слов.
Еще в августе прошлого года приехала в полк вдова Горохова. Появилась неожиданно, без предупреждения, и этим вызвала некоторую растерянность у Митрохина и Мельника.
Через несколько дней, после обычных в таких обстоятельствах разговоров, Мельник решил отправить Елену Васильевну «домой», но не тут-то было.
– Фрол Сергеевич, а зачем вы торопитесь меня выпроваживать?
– Мы вас не выпроваживаем, а хотим помочь с отъездом.
– Товарищ комиссар, это ваш и мой полк. Здесь погиб мой муж, и я хотела бы посильно его заменить.
– Как же это можно? Летчик и учительница – профессии и возможности разные.
– А что, девочки-оружейницы особые учебные заведения кончали? Неужели я их дело не освою? Приняли они меня хорошо, мы уже и подружились.
– Они призваны в армию, а вы гражданский человек – молодая, образованная и красивая женщина. Елена Васильевна, вам надо учить детей. И на этом поприще вы принесете больше пользы.
Разговаривая с ней, он пытался найти неопровержимые мотивы, которые бы укрепили его позицию.