Крещение огнем. «Небесная правда» «сталинских соколов» (сборник)
Шрифт:
– Не выдумывай, Матвей! – вмешался Мельник. – А то накрутим всяких осложнений и сами в них не разберемся. Лети без всякого залога. Мы верим в тебя. Так, командир?
Челышев засмеялся:
– Конечно. Иначе я бы на такой шаг не рискнул. Верю. Поэтому сразу и согласился.
– Будем считать, что инцидент исчерпан. Послушай и ты, Осипов. Мотай себе на ус. Вот эта газетка. Шестого сентября 1942 года Биржевая берлинская газета писала: «…Поведение противника в бою не определяется никакими правилами. Советская система, создавшая стахановца, теперь создает красноармейца, который ожесточенно дерется даже в безвыходном положении… Русские почему-то сопротивляются, когда сопротивляться нет смысла. Для них война протекает будто не на земле, а в выдуманном мире». Лучшей характеристики нашей системе, нашему человеку, пожалуй, и давать не надо…
На войне никого не удивишь звуком взрыва. Но таранный взрыв самолета привел в ужас врагов Бориса, врагов его Родины. Оставшиеся в живых в оцепенении смотрели на результаты тарана и думали о ненависти, которую они вызвали у этого солдата неба, если он отказался от возможного спасения и горящий вернулся снова на цель, чтобы своей гибелью еще раз посеять смерть среди них.
В полку не могли знать, что там, где недавно «работала» эскадрилья Шубова, долговязый немецкий майор, оправдывая свои потери перед приехавшим старшим начальником, вынужден был доложить о таране советского летчика и о том, что его танкисты морально потрясены этим событием.
После короткого молчания офицер, сидящий в автомобиле, ответил:
– Захоронить останки безумца с пользой для нас.
«Мерседес» оставил около майора пыльное облачко, ушел, а майор все еще стоял с вытянутой в фашистском приветствии рукой.
«С пользой для нас… Какая может быть польза от мертвого врага?..»
Отправляя в госпиталь раненых и хороня убитых, майор все время думал о полученном распоряжении, которое надо было рано или поздно выполнять. И когда в мучительном раздумье решение было найдено, он искренне ему обрадовался, как будто ему действительно повезло и он нашел реальную ценность…
– Солдаты Фюрера! Мы сейчас уходим отсюда к новым позициям. Но перед этим я должен выполнить приказ командира полка: похоронить красного летчика как воина. Хоронить своих тяжело. Но хоронить врага, который только что посеял в наших рядах смерть, нам приходится впервые. Эти русские для нас смертельные враги, и мы не сможем вместе с ними жить на одной земле. Их надо уничтожить. Но мы сегодня видели, что это сделать непросто. Умирая, этот красный дьявол горящим вернулся на наш батальон и отправил к Богу еще десять солдат Фюрера вместе с их оружием. Он наш враг, но его действия достойны уважения. Он умер как рыцарь неба. Если бы все солдаты Фюрера сражались за интересы Рейха так, как этот летчик, война уже давно бы победоносно закончилась. Россия стояла бы перед нами на коленях, а оставленные в живых русские работали на нас. Опустить прах в могилу… Засыпать.
Эскадрилья Осипова вернулась из боевого полета без единого снаряда и патрона. Матвей и его летчики штурмовали артиллерийскую колонну с полным самоотречением. Не разбили, а уничтожили и сожгли дотла, растерзали на составные части огнем в упор, разбросав в разные стороны автомобили и пушки.
Ярость, охватившая летчиков, только чудом не окончилась для Ртищева и его стрелка трагедией, гибелью. По натуре человек немножко медлительный и осторожный, с растянутой амплитудой движений, он настолько накалился ненавистью, что на выходе из пикирования ударился самолетом о вспыхнувшую пламенем от его огня машину. Спасло его действительно чудо. Удар пришелся на убранное правое колесо шасси, и оно честно отслужило свою службу. Приняв энергию на себя, ферма шасси сломалась, а колесо, пробив крыло, вывернулось на верхнюю часть плоскости. Только «ил» мог выдержать этот страшный удар.
…Закончив доклад о вылете, Матвей снял орден Шубова с гимнастерки, поцеловал его и передал командиру.
– Товарищ майор! Я должен при летчиках заявить, что в сегодняшнем вылете не все было правильно. Ненависть к врагу лишила меня рассудка, и я неоправданно рисковал людьми, доверившими мне свои жизни, злоупотребил вашим доверием и своей властью. Больше этого не повторится…
– Хорошо, Осипов. Осмысление своих действий и личное осуждение в присутствии подчиненных дает мне право считать вопрос закрытым… А вы, летчики, имейте в виду, что риск и безрассудство – понятия разные. Риск необходим, но он всегда должен быть расчетливый, выверен знанием и опытом. Безрассудство, по-моему, просто глупость, достояние, так сказать, мелкого человека, самонадеянного и пустого. Безрассудство обязательно рано или поздно накажет того, кто им пользуется.
…Осипов пришел на квартиру в начавшихся сумерках. Не зажигая лампы, снял с себя ремень, оружие, сапоги и бездумно лег на кровать. В голове было ощущение тяжелой пустоты, в ушах стоял легкий звон. Он всегда замечал, что после нервной встряски и фронтовой стопки перед ужином звон этот становился явственней. Иногда, если он невзначай в него вслушивался, звон мешал думать. Сегодня же он не мог не выпить поминальную рюмку, слишком много было прожито и пройдено вместе и рядом с Борей. Только на войне по официальной выслуге шесть лет. Но не столько годы, сколько родство душ объединяло их. Они были братьями по службе и помыслам.
Услышал легкий стук открывшейся двери. Вошла хозяйка – старушка, оставшаяся одна в доме. Дед умер, два зятя на войне, дочери и внуки в Германии на каторге.
– Как дела, соколики? Чего в темноте сидите?.. Да ты, Матвей, один. Лампу зажечь?
Не получив ответа, зажгла лампу, опустила на окна маскировку и, сердцем учуяв что-то недоброе, села молча у стола… В горнице установилась раскачивающаяся пламенем лампы-гильзы тишина. Запахло бензином, и это, наверное, потревожило в дальнем углу сверчка, который несколько раз скрипнул на высокой ноте, но, привыкнув к запаху и свету, замолчал.
– Матвей, где Боря? Что ты молчишь? Скажи что-нибудь. Ведь вы мне уже родные… Сама таких рожала. Знаю, что и слезы у вас есть, и больно вам, горько, а все говорите – сладко… Не из камня же вы?
Матвей посмотрел на пустую кровать у соседней стены, на висевшую над ней парадную гимнастерку Бориса. Подсунул руки под голову…
– Нет Бори, бабушка. Ушел от нас Борис навсегда. А плакать нечем. Наверху, бабушка, холодно и слезы вымерзают.
– Лукавишь, сынок. Она ведь горячая, слеза-то.
– Тогда, значит, высыхает, иначе куда же ей деваться.
– Не сохнет она сама. Не сохнет, а души сушит. Есть они и у тебя. Ты тут как хочешь, а есть.
– Как-то Борису, видать, очень тяжело было. Долго мы сидели на крылечке, курили молча. Вдруг он стукнул себя легонько кулаком в лоб и говорит: «Сколько раз меня товарищи и друзья выручали. А теперь и не сыщешь их всех. Кто где, и не ведаю. Ну, приснитесь вы хоть один раз сразу все, чтобы я мог вам спасибо еще раз сказать».