Шрифт:
Как-то в августе, лет десять тому назад, дела вынудили меня поехать в дальний областной городишко. Ехать было часа три. Электричка была ранняя, и пассажиров в вагоне набралось от силы человек пять-шесть. Путь предстоял долгий и, войдя в вагон, я сел напротив мужчины лет пятидесяти. Он сразу представился:
– Федор Емельянович.
Я тоже назвал себя.
– Далеко, Федор Емельянович? – спросил я, чтобы завязать разговор. Морщина, пролегшая вертикально на лбу, словно шрам от казацкой шашки, лицо худощавое, сам поджарый. На нем клетчатая простая рубашка, брюки не новые, но опрятные, а во взгляде и в выражении лица – тихая и уверенная правота в чем-то своем, которую, видно сразу, навязывать никому не будет, а скорее замолчит, если спор какой пойдет. Видно: мужчина основательный, сидеть сложа руки не в его характере и, что бы ни делал, делать будет на совесть. Руки у него морщинистые, работящие; о таких мужиках в деревнях говорят «на все руки мастер». Да и по лицу видно, что пережил за свои годы не мало, и свое понятие обо всем имеет.
– Да с час ехать, – ответил он и назвал станцию, рядом с которой небольшой поселок, домов на 70-80, из тех, что возникли уже после войны – годах в 50-60-х.
Знал я этот полустанок: не раз приходилось проезжать мимо. И каждый раз, если дело было весной, с радостью смотрел на буйно цветущие сады, скрывавшие от наблюдателя дома, дороги, заборы. Кажется, что все это один огромный цветущий сад; красивое место и запоминается надолго. А запах! Даже здесь в электричке, в пору цветения, пахло просыпающейся природой. Волей-неволей вдруг встрепенешься, скажешь про себя: «весна-а-а!» и вздохнешь глубоко и облегченно; потом улыбнешься, думая: «Вот и на этот раз до зеленой травки дожили!»
По тому, как он доброжелательно ответил мне, понял, что не ошибся с попутчиком. Мы разговорились о том о сем, как обычно бывает между случайно и ненадолго встретившимися в дороге.
Пока электричка еще не отправилась, в вагон вошел на вид моложавый человек, но возраста неопределенного, одетый по молодежному броско, небрежно. О таких раньше писали: «вечный студент». Джинсы, ветровка походная, глаза острые, язвительные, на лбу и в уголках рта уже мелкие морщины, короткая реденькая бородка, а по бокам щек, пушок, и держится сам, как мальчишка, который старается казаться взрослым, в общем – «вечный студент».
– Игорь, – представился он и подсел к нам.
– Далеко путь держите, Игорь? – спросил я.
– Да так… – отмахнулся Игорь.
Может, я и ошибся, но мне показалось, что он из тех, кто полжизни будет думать, куда путь по жизни держать, а там уж и выбирать будет не из чего, да и некогда: прошла жизнь, и покатится остаток бытия его, как перекати-поле, куда жизнь выведет.
Минуты за три до отправления электрички в вагон вошел старичок. Живенький такой, седой весь от макушки до бороды, даже брови седые, с не сходящей с лица добродушной улыбкой. Ни дать ни взять – Лука из пьесы Горького «На дне». Оглянулся на пустой вагон и к нам обратился:
– Можно с вами, православные? Все ж, вместе веселей ехать будет, – и перекрестился.
– Ты из поповских, что ли? – спросил вечный студент.
– Был из поповских, теперь из расстриг, мил человек, буду, из расстриг.
– А чего это ты, дед, нас всех сразу в православные записал? – заносчиво спросил Игорь.
Поезд уже тронулся, и мы с Федором Емельяновичем, исподволь, стали слушать эту перепалку и ждали, что будет дальше.
– А какой же ты, мил человек, веры будешь? – спросил дед.
– Да никакой! Неверующий я – атеист, и в сказки, которые попы уже тысячи лет рассказывают, не верю, – небрежно ответил Игорь.
– Атеист? – это уже серьезно: он ведь против всех верований, а не против одной какой-то, он против самого Бога, как бы его ни называли, – вполголоса сказал Лука (как я его мысленно окрестил) и, сощурив глаза, с хитрецой спросил:
– А вы, молодой человек Евангелие читали? А может Ветхий Завет или Коран, или Тору? Или Трипитаки? А может, Конфуция изучали?
– Нет… Камасутру читал, – зло отрезал Игорь. – И давай дед закончим на этом!
– Закончим, так закончим, – ответил дед. – Только ты вот о чем подумай: верующих я много за свою жизнь встречал, а вот атеистов – ни одного! Это ведь, сколько надо прочитать и знать, чтобы все веры отрицать? Нет, я таких людей не встречал. Отрицают все огульно – вот и весь атеизм твой! Таких много, как ты. Значит, не тянется еще душа к Истине, не пришло еще ваше время понять ее. Мало пожили, мало жизнь нагибала… Ну да это дело наживное, – путаясь, то на «вы», то на «ты», закончил дед.
– Ладно, поживем – увидим, – задумчиво сказал Игорь. – А вот ты, дед, скажи, почему, кого у нас ни спроси, какой он веры, все отвечают, что православной, а сами Евангелие только и видели, что в церкви да у своей бабки на полке?
– Традициями народ живет, традициями и стоит на этой земле. И не только у православных так, а каждый народ традициями живет, сохраняя и себя, и обычаи своего народа, и память о своих предках, – произнес старик. – Не позволяя пропасть и затеряться даже маленькому народу среди прочих.
– Да ты философ? – удивленно сказал Игорь.
– В науках не силен, врать не буду, а что насчет веры – много чего читал и размышлял, много чего рассказать могу, – ответил старик.
– За что же расстригли тебя? – насмешливо спросил вечный студент.
– Отвечу, хоть и молод ты еще – боюсь, не поймешь, – тихо сказал старичок. – По молодости, все мне было интересно: мусульманство, буддизм, конфуцианство. Изучал и другие религии. Хотел понять, чем веры между собой отличаются, и какая из них самая правильная. И понял я, что Бог один, только имен у него много! Вот за это и расстригли.
– Ты крещеный, Игорь? – спросил дед.
– Да, крещеный. Мать тайком от отца крестила. Отец при прошлой власти был членом партии, потому и тайком, – сказал Игорь. – А вот что я не пойму, дед, так это, зачем Иисус крестился: ведь не было на нем ни первородного, ни других каких грехов?
– А говоришь, что знать ничего не знаешь – атеист мол! Хороший вопрос задал. Вот и поищи сам ответ на свой вопрос о таинстве Крещения! – с прищуром ответил дед.
Затем старичок повернулся к окну и стал смотреть на мелькающие мимо дороги, на людей, на перелески, на деревушки. И стал он думать о чем-то своем – наверное, о вечном и главном. Утих разговор, только слышно было, как бабка внуку своему что-то все выговаривала в другом конце вагона да двое мужиков в карты перекидывались, потягивая пиво. Перестук колес на стыках рельс медленно, но верно нагонял на пассажиров сонливость.