Крест бессмертных
Шрифт:
Акимка упрямо сжал задрожавшие было губы. Все знали, что родился он недоношенным и едва выжил. Отсюда Тороп – торопился на этот свет, а имя Аким дано ему было при крещении.
Не выпуская из рук биты, Лёшка уже шёл к Завиду.
Милован со Жданом переглянулись. Они тоже всё поняли и одновременно шагнули ближе к Акимке. Четверо против шестерых. Даже три с половиной, если учесть, что Акимке только восемь лет. Лёшке, Ждану и Миловану – по десять. Завиду – двенадцать. Его дружкам-прихлебателям – от девяти до одиннадцати.
Силы явно неравны.
До сего дня им как-то удавалось избежать прямого столкновения с Завидом и его ватагой, но любое везение когда-нибудь заканчивается.
– Спасибо, – пояснил Завид. – Скажи: «Спасибо, дяденька Завид. Буду теперь смотреть, куда пру». Повтори.
Сейчас Акимка точно заплачет, подумал Лёшка. И тогда всё станет ещё хуже.
– Эй, Завид, – сказал он, подходя. – Отдай-ка мне «чижа». Он не твой.
– Ой, Завид, – передразнил Завид. – Отдай-ка мне «чижа». А то что, Попович? Что будет, коли не отдам?
Прозвище Попович прилипло к Лёшке с тех времён, когда его мать, Любава, была замужем за его отцом – рязанским попом Леонтием. Два с лишним года назад, весной, Леонтий провалился под лёд на Оке, возвращаясь домой из ближайшего большого села, куда его позвали на отпевание, поскольку местный поп, накануне перебрав хмельного, свалился с лестницы, ведущей на колокольню, шибко ударился головой и не мог самостоятельно подняться с лавки.
На берег Леонтию выбраться удалось, но застудился батюшка крепко и умер от горячки через полторы седьмицы – не помогли ни молитвы, ни медвежье сало, ни горячее молоко с мёдом.
С тех пор Лёшка и две его младшие сестры – Иванка и Богдана росли без отца.
Семья особо не бедствовала – поп Леонтий, хоть и служил Богу исправно и заповедь «Возлюбиши искренняго твоего, яко сам себе» не забывал, но и пословицу «на Бога надейся, а сам не плошай» тоже помнил, а посему после его смерти нашлось вдове чем детей прокормить.
Да и сама она была искусной вышивальщицей, без дела не сидела, понёвы, рубахи и пояса с её вышивкой раскупались влёт на городском торжище не только в Рязани, но и на ярмарках в Муроме, Владимире, Суздале. Рассказывали даже, что видели их в набирающей людей, силу и славу Москве.
Ну и огород, понятно, выручал, как выручал он всегда и всех русских людей. Про речку с рыбой и леса с летними грибами-ягодами и речи нет.
Не бедствовала-то не бедствовала, но мужской руки и мужского веского слова в доме не хватало. С дочерьми мать ещё как-то управлялась, да и были они по характеру спокойными, удобными в воспитании. Не то – Лёшка. Нравом, статью и повадкой, как говорили, пошёл он в покойного прадеда по матери, носившего имя Незван – человека горячего, ловкого и заводного.
«За словом в карман не полезу, охочую до ласки девку не пропущу и всегда готов на веселое дело и чашу с мёдом» – так, по рассказам матери, любил хвастаться Незван (особенно подвыпив), и хвастался не зря, хоть и было ему уже хорошо за семь десятков лет!
– Больно будет, – сказал Лёшка. – Он принял решение и теперь прислушивался как начинает бурлить в крови весёлая бесшабашная отвага – всегдашняя спутница его мальчишеских выходок, забав и драк.
– Нарываешься, Попович?
– Ага. Хочу посмотреть, против кого ты молодец, а против кого овца.
– Это я овца?
– Сам признался, – обидно рассмеялся Лёшка. – Овца, дурная с лица. Шерстью богата, да жаль умом коротковата!
Тут не выдержали и рассмеялись Ждан с Милованом и даже мелкий Акимка.
Этого уже Завид стерпеть не смог. Бросил «чижа» на землю и попытался сгрести Лёшку за грудки. Лёшка отшвырнул его руку и тупым концом биты резко сунул Завиду «под ложечку».
Не совсем честно, поскольку Завид шёл на него с голыми руками, но был он старше, выше ростом и гораздо сильнее. «Ты, конечно, можешь подставить врагу другую щёку, – учил его когда-то отец. – Ежели стремишься к святости. Более того – твёрдо рассчитываешь достичь оной. А нет – бей в ответ. Да так, чтобы обидчик не поднялся. Грех твой Бог простит на исповеди, зато сам цел останешься, а обидчик вдругорядь подумает, прежде чем тебя тронуть».
Поп Леонтий имел свой особый взгляд на вещи, включая отношения с Богом, и сына воспитывал соответственно.
Прихожане его тоже любили. В особенности те, кто смирение не считал своей главной добродетелью.
Завид хекнул, но не остановился, а размахнулся и со всей дури врезал Лёшке кулаком по уху.
Хотел врезать.
Лёшка предугадал и увидел этот удар, нырнул под руку противника и, когда чужой кулак пролетел над его головой, уронил биту на землю и коротко, без замаха, врезал в ответ.
Тоже кулаком.
В горло.
Быстро и точно.
Завид остановился, качнулся. Захрипел, стараясь вдохнуть воздух, который почему-то никак не хотел входить в лёгкие. Ухватился правой рукой за горло. Левая при этом производила какие-то беспорядочные, словно не зависящие от воли хозяина, движения. В глазах Завида, только что полных опасной угрозы, теперь плескался неприкрытый панический страх.
– П-х-хгы-хх, – выдавил он. Затем краска волной прилила к его лицу, и Завид повалился на землю. – Х-хх-хр-р.
– Чего хочешь? – Лёшка участливо наклонился над поверженным врагом. – Ещё? Как по мне, тебе хватит. Но если очень хочется, то могу добавить. По старой дружбе. Добавить? – он поднял кулак.
Завид отрицательно замотал головой. Он уже дышал. Кое-как, со свистящим хрипом, но дышал.
– Вот и лады. Живи покуда.
Лёшка выпрямился, огляделся. Прихлебатели Завида растерянно топтались неподалёку.
Вожак был повержен в честной драке один на один, и теперь их стало пятеро против четверых. Очень решительно настроенных четверых. Возглавляемых Алёшкой Поповичем, который только что одним ловким ударом свалил Завида.