Крест и полумесяц
Шрифт:
Хайр-эд-Дин помрачнел, со злостью дернул свою крашеную рыжую бороду и вдруг закричал так громко, что задрожали стены касбы:
— Этот гяур, этот пес паршивый, опозорил меня! Он представил мне письмо императора, собственноручно составленное государем, в котором говорится о том, что Луис Пресандес уполномочен предложить мне от имени своего монарха титул и престол в Алжире, Тунисе и других городах на африканском побережье взамен за поддержку императора в войне с султаном Османов[52]. Я, конечно же, ни минуты не думал о предательстве и никогда не изменю своему повелителю, благодаря милости которого я занимаю столь высокое положение. Но Дориа в свое время изменил французскому королю, и никто
Разъяренный Хайр-эд-Дин приказал немедленно схватить испанца. На его корабле в тайнике в каюте нашли второе императорское послание, из которого следовало, что секретному посланнику христианского монарха было поручено войти в доверие к Хайр-эд-Дину, и это лишний раз подтверждало слухи о невероятном лицемерии самого императора.
Мавр, опять став мусульманином, дал показания против своего господина, а также против многих жителей Туниса.
Страшно разгневанный Хайр-эд-Дин приказал немедленно обезглавить Пресандеса, не обращая внимания на его отчаянные возражения и попытки прикрыться охранной грамотой императора.
Я остался очень доволен результатом моей миссии: мне удалось предотвратить измену, но и убедиться к тому же в непостоянстве Хайр-эд-Дина. Теперь я мог со спокойной душой возвращаться в Стамбул — ведь не трудно было себе представить дальнейшие события в Тунисе. И я решил поторопиться, ибо, будучи сторонником мира, ненавидел войну и не выносил вида крови.
Однако постоянная непогода, бури и волнение на море препятствовали немедленному отъезду, да и от гостеприимства Абу эль-Касима мне не хотелось так сразу отказываться, и я поддался соблазну, ежедневно проводя много часов в беседе с ним за кубком доброго вина. Между тем бесценное время текло неумолимо.
Откладывая свой отъезд, я все еще надеялся встретиться с Антти и уговорить его вернуться со мной в Стамбул. И вот, совсем неожиданно, я увидел брата моего: он стоял во дворе касбы босой, оборванный и грязный, как самый жалкий из рабов. Тогда я и узнал, что Хайр-эд-Дин вовсе не уведомлял его о моем пребывании в Тунисе, напротив — под любым предлогом старался удержать его подальше от меня, боясь накануне войны лишиться лучшего пушкаря.
Нашей радости не было предела, мы долго обнимали и хлопали друг друга по спине, пока наконец Антти не воскликнул:
— Какая жуткая страна! С меня довольно! К тому же Хайр-эд-Дин выставил меня на всеобщее посмешище. Когда мы прошлой весной воевали в пустыне с арабами и берберами, этот полоумный пират велел на пушках поднять паруса, чтобы таким образом орудия двигались быстрее. Мы до смерти напугали арабов, которые никогда в жизни на своих безбрежных пастбищах пушки- то и не видели, и, конечно же, заставили их пойти на мировую, а паруса и в самом деле помогли нам быстрее перемещаться по равнинам при попутном ветре — ведь ослам и волам не потянуть по песку тяжелых орудий. Но когда я увидел мои славные пушки, которые с наполненными ветром парусами неслись по пустыне, как потаскухи с подоткнутыми за пояс юбками, я испытал такую обиду и боль, словно ранили меня в самое сердце. И никогда не прощу я Хайр-эд-Дину этой жестокой насмешки, а теперь еще и сомневаюсь в том, сможет ли он вообще вести настоящую войну на суше. Потому с большим удовольствием вернусь с тобой в Стамбул.
Антти походил скорее на греческого монаха или бродячего дервиша, чем на приличного пушкаря и воина. Он отпустил бороду, которая
— Ты же знаешь, Микаэль, что в глубине души — я человек мягкий и доверчивый. Мои потери и жизненные невзгоды, видимо, стали причиной того, что теперь я лучше, чем прежде, понимаю людей, но так и не уразумею, почему самому себе постоянно причиняю столько неприятностей и треволнений. Я столько об этом думал, но додумался лишь до жуткой головной боли, чему еще больше способствует дикая жара в этой стране. Вот и усмиряю я свою плоть в наказание за грехи и дурные поступки, пощусь и позволяю африканскому солнцу сжигать мне кожу дочерна.
Я крепко схватил его за руку, решив поскорее отвести Антти в баню, а потом вместе с ним отправиться к Абу эль-Касиму за чистой одеждой, однако у ворот касбы брат мой вдруг что-то вспомнил, как-то странно посмотрел на меня и сказал:
— Подожди! Пойдем со мной! Я хочу кое-что показать тебе!
Он провел меня мимо конюшен к мусорной куче, огляделся по сторонам и пронзительно свистнул. Куча мусора зашевелилась, и из укрытия вылез семилетний мальчуган — грязный и оборванный, радостно скуля, как собака, приветствующая своего хозяина. На голове у мальчика была маленькая, страшно испачканная, круглая красная шапочка, еле держащаяся на макушке; глаза ребенка опухли и гноились от укусов мух и слепней. Руки и ноги у него были тощие и кривые, а тупое выражение лица явно свидетельствовало об умственной отсталости ребенка.
Антти достал из сумки краюху хлеба и несколько луковиц, а потом принялся играть с малышом, подбрасывая его высоко в воздух. Ребенок смеялся и визжал от удовольствия.
В конце концов брат мой обратился ко мне и сказал:
— Дай ему монетку! Только серебряную — новую и блестящую!
Во имя Милосердного я подарил малышу серебряную монетку. Мальчуган вопросительно глянул на Антти, а когда брат мой кивнул в знак согласия, ребенок вдруг исчез в куче мусора, чтобы спустя мгновение снова появиться перед нами. Еще раз взглядом попросив у Антти разрешения, мальчишка в знак благодарности за мой подарок протянул мне грязный камушек.
Чтобы не обидеть несчастного дурачка, я принял этот странный дар и сделал вид, что прячу камушек в кошель. Антти не переставал играть с ребенком, мне же вскоре все это сильно надоело и я позвал брата, напомнив о бане и визите к Абу эль-Касиму.
Брат мой погладил мальчишку по голове, попрощался с ним и двинулся вслед за мной. По пути он рассказал мне, как после захвата касбы он вырвал ребенка из рук жестоких янычаров и передал под надзор конюхам, которые заверили Антти, что знают мальчика — он нищий и постоянно крутится возле конюшен. Говоря об этом, Антти достал из сумки у пояса горсть грязных камушков, точно таких же, как тот, что подарил мне мальчишка. Все камни были одинакового размера — примерно с фалангу большого пальца. Антти показал мне камни и пояснил:
— Малыш умеет быть благодарным. Когда я приношу ему еду, он каждый раз дарит мне такой камушек, а за горсть серебряных монет — сразу несколько штук. Видимо, там, где малыш скрывается, у него этих камушков много, но до сих пор я не бывал в его «доме». Возможно, он, как сорока, собирает все, что блестит.
Я был серьезно обеспокоен душевным состоянием брата моего, ибо мне вдруг показалось, что у него ум помутился.
— Дорогой Антти! — прервал я его. — Ты явно болен, мне кажется, у тебя солнечный удар, и тебе противопоказано дальнейшее пребывание в жарком климате Африки. — Я обнял его за плечи и сочувственно спросил: — Неужели ты хочешь сказать, что горстями обмениваешь серебро на эти грязные камушки? Ты в самом деле хранишь в своем кошеле весь мусор, который дарит тебе этот мальчишка?