Крест и полумесяц
Шрифт:
Грусть сквозила в усталой улыбке Ибрагима, когда он слушал меня, восхищаясь моим умением подбирать нужные слова.
Закончив свою речь, я тихо вышел из комнаты, но вскоре вернулся с ужином для Ибрагима. Поставив поднос на низенький столик рядом с великим визирем, я подождал, пока он подкрепит свои силы, и подал ему снотворное, которое Ибрагим проглотил без возражений. Я взял его дрожащую руку и держал в своей, пока великий визирь не уснул. Потом я поцеловал его тонкие пальцы, подошел к груде золота и драгоценностей и убрал сокровища в сундук, опустив на него золотую крышку, дабы не вводить в искушение слуг. Проделав все это, я позвал рабов
5
Спустя три дня после описанных событий в моем доме появился Мустафа бен-Накир, и как всегда — неожиданно.
Все эти дни я жил в страшном напряжении, ожидая самого худшего, и прибытие Мустафы еще больше встревожило меня.
Серебряные колокольчики на лентах под коленями нежным звоном сопровождали каждый его шаг, но на этот раз от Мустафы веяло холодом и безразличием, а всегда чистая и опрятная одежда была грязной и потрепанной. Он даже забыл о своей персидской книге.
Я спросил, где он пропадал и что делал, но Мустафа окинул меня странным пылающим взором и сказал:
— Пойдем со мной на пристань, на мраморный причал. Мы будем смотреть, как на синем небе зажигаются звезды, и созерцать красоту весенней ночи. В моем сердце рождается поэма, и мне не хочется, чтобы твои слуги, а тем более — твоя жена, слышали нас в этот торжественный миг.
Когда мы остановились на причале, Мустафа бен-Накир огляделся по сторонам и негромко спросил:
— Куда подевался брат твой, борец Антар?
С некоторой неловкостью за поведение брата я ответил, что понятия не имею, куда ходит и что делает Антти. После возвращения из Туниса, сказал я, он ведет себя весьма странно: бродит по городу босиком, отращивает длинные спутанные космы и предпочитает домашнему очагу общество дервишей, целыми днями наблюдая за их фокусами и слушая наглые и бесстыдные байки, за которые распутные женщины готовы отдать бессовестным краснобаям последние гроши. Но по просьбе Мустафы я громко позвал Антти, и брат мой с большой неохотой покинул домик гребцов, на ходу доедая остатки бараньего мяса и прожевывая хлеб, которым забил себе весь рот.
— Ты в самом деле собираешься стать дервишем, Антар? — спросил Мустафа бен-Накир, с удивлением рассматривая Антти.
Брат мой тупо уставился на него своими серыми кругленькими глазками и медленно проглотил последний кусок хлеба. Освободив наконец рот от еды, Антти спокойно пояснил:
— Ты же видишь, что пока у меня еще нет львиной шкуры, к тому же я никогда не повешу на свои волосатые ноги серебряные колокольчики, чтобы не смешить людей. Но вынужден признать, что мне очень хочется поискать Аллаха на горных вершинах и в песках пустыни. Возможно, я даже решусь залезть на высокий столб, как это делали многие святые, когда не могли встретить Всевышнего в другом месте. Но как ты догадался, что я собираюсь делать, если об этом никто не подозревает, даже дервиши?
Мустафа бен-Накир удивился и неожиданно так разволновался, что кончиками пальцев коснулся своего лба, а потом земли у ног Антти, и сказал:
— Воистину, велик Аллах, и неисповедимы пути Его, раз Он превратил тебя в дервиша, ибо этого меньше всего можно было ожидать. Однако немедленно ответь мне, что заставило тебя вступит на священный путь избранных?
В синем мраке ночи Антти пристроился на краю мраморной набережной, опустил уставшие ноги в прохладную
— Как мне объяснить тебе то, чего я сам не понимаю — совсем не понимаю, что творится в моей дурной башке? Пока со мной был Раэль, песик моего брата и друга, я сам себе казался лучше, чем есть на самом деле. Раэль никогда не ненавидел меня, наоборот — всегда прощал любые обиды. Он был так глуп, что даже когда по пьянке я отдавил ему лапу, прибежал и мягким язычком лизал меня, словно сам просил прощения за то, что попал мне под ноги. Он винил себя за все мои ошибки, несмотря на все мои объяснения, что такое его поведение лишено всякого смысла. Холодными ночами он согревал меня своим теплом. Но кто из нас умеет ценить свое счастье, пока не потерял его? И только когда добрый Раэль обрел заслуженный покой и уважение в серале, я понял, что мы с Микаэлем потеряли.
Антти горько разрыдался, а потом, отирая слезы, добавил:
— Только когда печаль и неуверенность воцарились в моем сердце, я понял, что этот маленький песик был на самом деле значительно умнее меня. И теперь, наконец, мне стало очевидно, что за все зло, что творится в мире, я должен отвечать сам. Как только я замечаю, что кто-то совершает дурной или жестокий поступок, сразу говорю себе: «Все это — твоя вина, Антти!» Но я, к сожалению, человек глупый, и будет лучше, если отправлюсь куда-нибудь на горные вершины или в пустыню. К тому же мне кажется, что мои поступки и мысли сильно раздражают всех моих друзей и мешают им спокойно жить. А вот уж что мне точно не кажется, так это то, что никогда больше я не попаду на войну, разве что война будет справедливой — но в этом я должен быть уверен.
— Я немедленно предоставлю тебе возможность принять участие в такой войне — совершенно справедливой, уверяю тебя, — с необычной для него живостью заявил Мустафа бен-Накир. — Отойди подальше, чтобы не слышать нас, а если увидишь, что кто-то крадется в темноте, чтобы подслушать, о чем мы беседуем, не задумываясь, убей его, кем бы он ни был! Я чувствую, как рождается моя поэма, и для меня нет события важнее, потому я не позволю никому слушать мои жалобы и стоны!
Антти добродушно ответил:
— Я — человек неученый, но могу себе представить муки творчества. Однако я давно заметил, что доброе вино смягчает душевные боли и страдания поэтов. Потому сначала я принесу тебе самый большой кувшин вина из погреба Микаэля, а уж потом — рожай себе на здоровье.
Антти отправился за вином, а Мустафа бен-Накир сразу приступил к делу:
— Я прибыл в город исключительно в благочестивых целях. Конечно, тут же я узнал массу новостей, и к тому же мне сегодня рассказали странную сказку. Ты, случайно, не желаешь послушать ее, Микаэль?
И не дожидаясь моего ответа, Мустафа начал:
— Жил-был однажды богатый и благородный господин, которому служил молодой и красивый сокольничий и которому лет было столько же, сколько и его хозяину. Со временем господин так полюбил своего сокольничего, что они стали неразлучны, а господин считал его достойным всяческого доверия — до такой степени, что даже хотел поручить ему управление собственным домом. Хитрый раб отказывался, придумывая разные предлоги:
«Нелегко управлять столь большим домом, — говорил он. — Отчитываться — еще труднее, ведь дело это сложное и путаное, и даже самый умный человек может ошибиться. Как я могу быть уверен, что когда-нибудь ты не рассердишься на меня так, что поплачусь я собственной головой?»