Крест командора
Шрифт:
– Должно друг друга искать и ходить близ того места, где потеряли друг друга! – ответил Чириков и дал знак, что переговоры окончены.
В этот день Хитрово записал: «Чрез разговор утвердили держать курш ост-норд». Это была, пожалуй, самая радостная отметка в его шканечном журнале: ещё бы не радоваться, если справедливость всё-таки восторжествовала. Но радость оказалась недолгой.
Через три дня пути, когда пакетботы достигли сорок восьмого градуса северной широты, Беринг вдруг опять занервничал и захотел изменить галс.
По
– Командор предлагает поворотить на зюйд! – передал Чирикову Ваксель.
– Считаю нужным при спутном ветре идти на норд, хотя бы до пятьдесят третьего градусу! – непоколебимо стоял на своем Чириков.
Беринг нехотя согласился, но только до смены благополучного ветра.
В следующие дни шли на северо-восток, но ещё пару раз останавливались и спорили о перемене курса.
Неизвестно, чем бы закончился этот спор, если бы на море не лёг туман.
Двадцатого июня в час пополудни Софрон Хитрово записал в судовой журнал: «Под ветром норд-вест, в одиннадцатом часу пакетбот “Святой Павел” сделался невидим… легли на дрейф. В три часа пополудни. Сего часа поставили фок и пошли на показанной курш для искания пакетбота “Святого Павла”, понеже он невидим стал на том курше. В пятом часу закрепили фок и легли в дрейф».
Когда наступило следующее утро и туман разошелся, океан оказался пуст, словно и не было вовсе второго пакетбота.
Ещё три дня, как было условлено, меняя галсы, кружили по океану. Ложились в дрейф, прислушивались – не бабахнет ли пушка, оглядывали горизонт с салинга – не мелькнет ли парус «Святого апостола Павла»…
Всё без толку: пакетботы окончательно потеряли друг друга.
На баке, укрывшись от ветра за канатными бухтами, матросы, свободные от вахты, травили байки. Шедший на поварню с грязной посудой из капитанской каюты Овцын увидел компанию, как только миновал фок-мачту. Одного из морских служителей – Никиту Шумагина, уроженца Олонецкой губернии, он хорошо знал по совместной дороге от Тобольска до Охотска. По Камчатке уже были ему знакомы канонир Михайла Чечуев и матрос второй статьи Тимофей Анчугов. Только совсем молодой, простоватый служилый, которого Шумагин называл Лукой, был Овцыну неизвестен.
Закоперщиком разговора, по всей видимости, выступал коренастый и острый на язык Шумагин.
– У баб наших поморских, – вещал он, – большей заботы нету, чтобы попутного ветра рыбарям пожелать. Оне, бабы, много разных хитростей придумали, чтобы нужное поветрие было. То, значит, на берег отправляются котлы для варки харчей мыть, то поленом во флюгер стучат, суженых с моря домой зазывают. А самые старательные ещё и всех плешивых в родне припоминают. Ха-ха-ха!
– К чему, Никита, плешивых поминать-то? – недоверчиво хмыкнул Чечуев.
– Это для того деется, чтобы ветер с моря дул!
– А ежели с моря не дует, то как? – очумело вытаращился Лука, всё сказанное принимавший на веру.
– Тады берут таракана, садят на щеку, а после опускают в воду и говорят: «Поди, таракан, на воду, подними, таракан, севера!»
– И помогает, дядь?
– А то как! Знамо дело, помогает…
– Брешешь! – усомнился Анчугов.
– Точно, заливаешь Никита! – поддержал Чечуев.
– Эх, други, ежели бы мне такой парняга, как Лука, не поверил, так я понимаю: глупой он, ничаво не смыслит… А вы-то моряки бывалые! – снисходительно проговорил Шумагин.
– А чо, дядь, я смыслить должон? – поскреб затылок Лука.
– Ну, к примеру, как море-окиян называется, коим мы идем?
– Восточное море. Надысь господа сказывали…
– Господа тебе скажуть! – Шумагин бросил быстрый взгляд на Овцына, хитро подмигнул ему и продолжал: – Ты, малой, меня слушай. Окиян-море – всем морям мати, окинуло море весь белый свет, обошло то море вкруг всей земли. А зовётся оное Хвалынским. Из-за того моря-окияна солнце кажный день на карете выезжает. А под морем тем стоит медный дом, в коем закован Змей Огненный, а под Змеем хранится семипудовый ключ от тайного терема, где спрятаны доспехи богатырские… Ежели птицу Ворона поймать да послать на море Хвалынское, то она заклюет Змея Огненного и ключ заветный достанет, а кому доспехи богатырские принесет, того ни стрела, ни пуля, ни сабля булатная умертвить не смогут…
Овцын не утерпел, сказал, обращаясь к Шумагину:
– Это ты, брат Никита, сказки рассказываешь… Океан сей и впрямь кличут Восточным, а еще Великим. Так его мореплаватель Магеллан назвал. А море Хвалынское, даже в сказках, вовсе не тут расположено…
Шумагин, недовольный его вмешательством, возразил:
– Это по-вашему, по-барскому рассуждению, Дмитрей Леонтьич, не тут, а по-нашему, по-матрозскому, так ему другого места и нет вовсе… Ежели бы господа офицера наши у старых поморов поучились кочи по морю-окияну водить, то мы теперь из стороны в сторону не шатались бы, аки телок, попивший молочка у бешеной коровки…
Со шканцев подал голос боцман Нилс Янсен, строго следивший за порядком в своих владеньях, коими на корабле всегда почитался бак:
– Не сидеть, бездельники! Не болтать! Свой работа делать!
– Мы ж не на вахте! – огрызнулся Шумагин и уже тише, себе под нос, добавил: – Ишь разгавкался, пес!
Янсен слов не услышал, но интонацию уловил. Широко ставя короткие ноги, он подошёл к Шумагину и замахнулся на него палкой, с которой не расставался. Шумагин вскочил, сжал кулаки. Но боцман не ударил, только погрозил:
– Не спорить с начальник! Пльётка захотел! Когда не на вахта стоять, матрос иди на свой шконка! Пошёль, пошёль!
Он воззрился на Овцына, на тарелки в его руках. По лицу боцмана Овцын догадался: «Янсен думает, как поступить со мной… Я ведь из бывших…»
– И вы, матрос первой статьи, не стоять на палуба! Иди, куда шёль! – уже не так строго приказал Янсен. – Каждый делать свой работа!
Овцын вместе с остальными спустился в трюм. Ударил в нос тяжёлый дух – смесь запахов скученных человеческих тел, табака, плесени, тухлой воды.