Крест. Иван II Красный. Том 2
Шрифт:
— Князь, а князь? — осторожно начал Восхищенный. — Говорят, ты грамотным людям и купленным свободу обещал в своей духовной? Идите, мол, куда кому любо. Так ли?
Иван довольно улыбнулся:
— Кто сказал?
— Поп Акинф и Нестерко тож.
— А ещё что говорили?
— Ничего. Только радуются все и хвалят тебя.
— Неужто? В кои разы хвалят.
— Отблагодарим, говорят.
— Чем же?
— Найдём как... В Свод, мол, хвалу об нём занесём. Прокопию с Мелентием скажем, одно только добро спомянут, историки-то
— Ну вот, значит, и я сподоблюсь? А может, я этих списателей ещё переживу?
Восхищенный потупился:
— Без разуму болтнул. Не серчай уж.
— А ты сам-то грамотен ли?
— Я грамоте хорошо обучен, хотя и не писец. А иные монахи и псалмы-то знают только с голоса.
— И у Сергия такие есть?
— А чего же? Там просто всё. Боярин ли, холоп, архимандрит ты был — без разницы. Все живут в равенстве, без кичения и предпочтений.
— Иван Михайлович, хватит тебе за стрелами бегать! Принеси-ка из моей укладки, бумага там есть да перо с чернилами, — распорядился князь. — А ты, Дрюцькой, сними с телеги сиденье переднее да вот на пень положь. — Требуемое было исполнено. — А теперь отойдите подале, мне подумать надо.
— И мне уйти? — Восхищенный попытался приподняться, что далось ему с большим трудом и видимой мукой.
— А ты бери перо да изобрази вот тут вверху крест.
— Понял, князь, понял! — заторопился Восхищенный. — Поминальную хочешь написать?
Но, увы, перо в его распухших пальцах еле держалось, и крест получился кривой и корявый.
— Да у тебя и на руках-то мослы не годятся! — с досадой заметил Иван Иванович.
— Это пройдёт, — оправдывался монах. — Вот жары настанут, и мне легче будет. Прогреюсь — и будет легче. Сколько уж раз так бывало.
— Батюшка, а можно мне? — от волнения робко попросил Митя. — Я ведь тоже умею. Дозволишь?
— Отколь ты умеешь? Только бумагу спортишь.
Сын лукаво улыбнулся:
— А помнишь?.. Заставица люба?
— Ещё лучше моего сделает небось! — поддержал Восхищенный.
— Ну, садись, — согласился Иван Иванович. — Макай перо, да неглубоко, чтоб не капнуло.
Митя живо примостился на коленках возле пня, разгладил кулачком бумагу, мельком победительно глянул на дядьку с ухабничим, которые почтительно стояли на расстоянии: неуж княжич сам пишет? Восхищенный пригодился только на то, чтобы держать чернильницу в виде жабы, у которой в голове была деревянная затычка.
— Пиши, сокол наш глазастый, — сурово сказал отец, Златоглазый, — тут же поправил Митя.
— Ладно, пиши: Иван, Олена, Феодосья, владыка Феогност, младенец Василий, Семён, Андрей, Настасья...
— Это жена, что ль, Симеона Ивановича? — встрял Восхищенный.
— Она... Теперь Алексей...
— Убиенный, — подсказал Восхищенный. — Ты Хвоста помянуть хочешь?
— Убиенный не пиши, Митя.
— Пач-чему?
— Ничего не надо, кроме имён.
— А почему Василий — младенец? — спросил Восхищенный. — Я думал, ты новгородского владыку хочешь.
— Это особо. Пиши, Митя, ещё раз: Василий.
— А кто они все, батюшка?
— Утраты мои.
— Почему?
— Потому что. Пиши детей Семёна, братаничей моих, Семёна и Ивана.
— А ещё дядя Юрий? — вдруг вспомнил Митя. — Он тебе дед-двоюродник?
— Да. Его пиши Георгием.
— А ещё Кончака?
— Ой, Кончаку-то я забыл! Её пиши Агафьей.
— Почему?
— Кончака она по-татарски.
— Она разве татарка? — удивился Митя.
— Была татарка, а стала православная. Давай теперь тверских упомянем князей, в Орде убиенных: Михаила и Дмитрия Грозные Очи, Александра и Фёдора. Ещё пишем Константина... Когда, сынок, я твоих годов был, ему отшельник крымский смерть в Орде предсказал.
— Его тоже убили?
— Сам помер, горлянка у него была, кровь горлом шла.
— Почему? — Митя, сдвинув бровки, сумрачно глядел на Восхищенного, но бровки разъезжались, не умел он ещё хмуриться.
— Ты чего, княжич? — всполохнулся монах.
— А у меня грозные очи?
Восхищенный улыбнулся со значением:
— У тебя другое прозвание будет... славное.
— Какое?
— Резвый, бегаешь быстро, стреляешь метко, — льстил Восхищенный, — во всём скорый.
Вписали ещё прадеда Митина Данилу и прапрадеда Александра, прозванного Невским, супружниц их.
— Где бо их житие и слава мира сего и багряница, и брачины, сребро и злато? — задумчиво произнёс Восхищенный.
— Ну, всё, что ль, начертали? — задумался и князь. — Давай, Митя, ещё Протасия старого помянем. Он прадед твой по матери.
— Князь, а князь? — робко сказал Восхищенный. — Впиши ещё смиренного монаха Гоитана, а?
— Это кто? — строго спросил Митя, но, поймав взгляд отца, вписал и неведомого Гоитана.
Подошёл дядька:
— Иван Иванович, устал отрок, поди? Пусти поиграть-то?
— Аки воды, утекли все они в жизнь вечную! — Восхищенный едва удерживался от непритворных слёз. — А Гоитан-то сколь был изяществом благодатен и искусностию велик!..
— Пошто татары столько тверских князей побили? — спросил Митя, затыкая жабе голову.
— Лихоимцы сарайские! — тихо обронил отец, взяв поминальник и размахивая им, чтобы высохло.
Митя вскочил с колен:
— А я их не боюсь!
— Не видел ты, княжич, как они руки и головы бояр посеченных мечут псам на съедение, — сказал дядька.
— Всё равно не боюсь! — Митя топнул ногой.
— Никогда никакой белильщик их не убелит, — сурово молвил отец.
— Садись-ка сюда, соколик! — Дрюцькой снял сиденье с пня, перекинул его через толстую валежину, уселись с княжичем на концы верхом, стали качаться. — Чего ты слушаешь этого монаха? — Ухабничий даже плюнул на сторону. — Надменный он.