Крестная дочь
Шрифт:
Тело обнаружили возле какой-то ведомственной гостиницы на городской окраине. Девочка выпала из окна двенадцатого этажа. Или ей помогли упасть. Люди, снимавшие гостиничный номер, исчезли. Кто они, откуда приехали – неизвестно. После похорон дочери Зубов сказал, что не успокоится до тех пор, пока не найдут убийц. Он почему-то был уверен, что это не несчастный случай, а именно убийство. Но милиция не слишком старалась. Дело закрыли, пришли к выводу, что наркоманка сама выпрыгнула из окна. Но Зубов не успокоился, он продолжал поиски. Финала у этой истории пока нет, ведь и поиски
– Леонид твердо уверен, что его дочь убили, – сказала Татьяна Петровна. – Он сам хотел докопаться до истины. Был одержим этой идеей. Мне кажется, что есть некая связь между исчезновением этого самолета и смертью Гали. Впрочем, это моя версия.
– Найдет убийц, а дальше? – спросил Девяткин.
– Вы еще спрашиваете? У вас у самого есть дети?
Девяткин на секунду задумался. Он знал одну женщину по имени Тоня, чье сердце он когда-то разбил в мелкие кусочки. И у той женщины был мальчик четырех лет. Если сопоставить даты и числа, получается… Впрочем, Тоня всегда говорила, что ребенок не от него, нечего приставать с расспросами и присылать на Новый год подарки.
– Да, ребенок есть, – сказал Девяткин. – Мальчик. Ему четыре года. Шустрый такой. Все бегает, бегает.
– Наверное, за своего ребенка вы… Тогда постарайтесь понять Леонида.
Через пару минут Девяткин вышел под дождик, сел в машину и с тоской подумал, что разговор в общим и целом получился содержательным. Остается понять одну штуку: какая связь между гибелью дочери Зубова и происшествием с самолетом? Связи нет, потому что ее быть не может. Тем не менее, сегодня весь остаток дня предстоит сдувать пыль с архивных папок.
Часть вторая. Мертвая петля
Глава первая
Уже третий час, как Панова тосковала в тесном подвале. Воздух пропитался запахом сушеного лука и мелкой красноватой пылью, въедавшийся в глаза и нос. Свет сальной свечи выхватывал из полумрака лицо женщины, похожее на каменное изваяние, топчан, накрытый лоскутным одеялом и бутыль с мутной водой, стоявшую на земляном полу. Панова сидела в углу, она привалилась спиной к стене, вытянула ноги. Старалась придти в себя после долгого путешествие, которое если бы не случай с ночными автомобилями, могло закончилось совсем плохо.
Хорошо бы задремать хоть на часок, но на душе тревожно. Где-то наверху, видимо, далеко от дома, слышались редкие выстрелы и человеческие крики. Панова говорила себе, что ей и хозяйке Марии бояться нечего. Дом бедный, поживиться тут нечем. Незнакомые вооруженные люди, нагрянувшие в поселок вчерашним вечером, если и сунуться сюда, не задержатся надолго. Из лачуги, построенной из кирпича-сырца, можно унести разве что домотканые половики, несколько мешков с шерстью и луком, да еще забрать из летней кухни алюминиевую посуду.
Хозяйка оказалась человеком не слишком болтливым, но, слово за слово, рассказала что тут и как. Населенный пункт Турык некогда был большим поселком в четыре сотни дворов, отсюда до Аральского моря, если брать напрямик, всего верст тридцать с небольшим. Раньше здесь помещалась контора рыболовецкой
Панова, изредка поднимала взгляд на хозяйку, гадала про себя, сколько ей лет. Тридцать? Все пятьдесят? Или больше? Лицо худое, дочерна загорелое, лоб в глубоких морщинах, руки натруженные, но молодые и сильные. И босые ноги, покрытые слоем красноватой пыли, тоже жилистые и крепкие.
Временами хозяйка закрывала лицо руками, словно готовилась заплакать, но не плакала. Сидела на топчане, раскачиваясь из стороны в сторону, и тихо стонала, будто зубы ныли.
– Можно я умоюсь?
Мария не ответила, продолжая стонать и качаться. Воды в хозяйкиной бутыли оставалось еще около литра, хватит лицо сполоснуть и напиться останется. Не дождавшись ответа, Панова плеснула в пригоршню из горлышка на ладонь. Намочила лицо, вытерлась подкладкой пиджака. И тут вспомнила, что в женской сумочке, лежавшей в рюкзаке, сохранилось зеркальце.
Придвинув поближе свечу, она порылась в брезентовом мешке, нашла косметичку. Глянула в зеркало и не узнала себя. На Панову смотрело чумазое бесполое существо, щеки в разводах грязи, нос сделался сизым от солнечных ожогов и облез. Щеки обветрили, сделались грубыми, как наждачная бумага, в кожу въелась красноватая пыль, губы растрескались до крови, в уголках рта выступил белый налет. Глаза красные, как у кролика, ресницы и брови обгорели, когда позапрошлой ночью она пыталась развести костер из хвороста, вспыхнувшего, как порох.
– Господи…
Панова бросила зеркальце в сумочку. Чтобы умыться нужно полведра воды, не меньше. Интересно, что бы сказал шеф-редактор газеты, если бы увидел ее такую. Наверное, в ужасе отшатнулся, перебежал на противоположную сторону улицы. Разумеется, не узнал бы в этой грязной бродяжке, опустившейся на самое дно жизни, заведующую отделом светской хроники Леночку Панову. Если хозяйке на вид полтинник, то Панова выглядит старше. Куда старше… Пожалуй, навскидку ей можно дать лет семьдесят. Хозяйка впустила ее в дом, потому что было темно, Мария, не успела разглядеть ее лицо и испугаться.
Пановой самой вслед за хозяйкой хотелось застонать в голос, но она, не поддавшись эмоциям, вытащила из бумажника крупные деньги, свернули их трубочкой. Запустив руку во внутренний карман пиджака, разорвала искусственный шелк по шву, засунула деньги за подкладку. Сейчас это не восемьсот баксов, это нечто большее. За подкладкой – обратный билет в цивилизованную жизнь, билет к людям.
Сверху больше не раздавалось ни выстрелов, ни криков. Тишина такая, что слышно, как потрескивает сальная свеча. Но подниматься наверх еще рано, надо убедиться, что опасность миновала, надо выждать время. Хозяйка больше не стонала, уставилась тусклыми глазами на пламя свечи и молча кусала губу.