Крестная мать
Шрифт:
Избавиться от напросившихся попутчиков Симеон не смог, хотя очень хотел. Он ломал голову в поисках выхода, вплоть до самого отъезда. Но мозговые потуги не помогли ему псресечь границу налегке. Судьбу не обманешь. Нагрузка в четыре человека следовала в восточном направлении вместе с ним в одном вагоне. Симеона уложили на верхнюю полку. Боря устроился под ним, а Лена с детьми ехала в соседнем купе. Она не знала, что выйдет из этой страшной затеи Бориса, но все же решилась сыграть еще разок в кости с собственной жизнью. Борис снова раздул огонь ее затухающих грез… Да и сама Лена не в силах была подавить свое я. Даже Борис не ожидал, что Лена, которая осудила его за содеянное, так легко согласится оставить Европу. Он не уговаривал, здесь на нее давил даже воздух. Лена покидала древний город без капли жалости. Впереди был Киев.
Киев стал для Бориса воплощением его мечты о беззаботной в целом жизни. Он считал свое нынешнее житье- бытье таковым, потому что было достаточно способов не остаться нищим, не думать здесь о деньгах. Борис спрашивал себя, чего еще может желать человек, видя, что Лене мало этой обеспеченности. В первое время он объяснял пасмурность на ее лице адаптацией к новым условиям, но затем с удивлением для себя отметил, что Лена проявляет неподдельный интерес к изучению структуры экзархата, к финансовой деятельности и кадровой политике церкви, стал замечать, как она преображается, когда вникает в какой-нибудь интересующий ее вопрос, который касался то ли распределения денежных средств по епархиям, то ли интриг двух несносных архиереев, сцепившихся в драке за какую-нибудь должность, то ли претензий запрещенных конфессий на право иметь собственные приходы, или еще чего-нибудь заковыристого.
Борис не догадывался вначале, зачем ей все это надо, если это не было интересно даже ему, а ведь он досконально должен разбираться в таких вещах, хотя бы потому, что он занял-таки не последний пост в управлении экзархата. Да, Симеону удалось сделать невозможное. Фальшивые документы об окончании Духовной академии Борисом Сумцовым вовсе не были фальшивыми в смысле изготовления. Диплом, росписи, печать и аттестат — все было настоящим — комар носу не подточит.
Назначение его было воспринято в экзархате без закулисного шушуканья, которое часто оказывается громче пространных ораторий у всех на виду. Симеона по этому случаю охватила телячья радость. Владыко действительно уверовал в то, что ему самому выгодно держать Бориса на таком посту, ибо теперь Борис становится зависимым от его благополучия. Симеон был убежден, что теперь-то его шантажист не станет использовать свое оружие против него, так как от этого пострадает сам. Назначение Бориса сочли обычной сменой кабинета.
Расплодившиеся за годы тотальной шпиономании стукачи и не подумали доложить куда следует о новом человеке в управлении, зная, что Симеон не делает ничего без согласования с КГБ. В Синоде посчитали также и не стали утруждать себя проверкой.
Врут те, кто полагает, что не было проколов в КГБ. Начальник Киевского управления, зная о том, что Симеона повысили по указанию Лубянки, не придал значения замене клерков внутри экзархата, персона Сумцова его не волновала. Словом, никто не усомнился в том, что новый высокий сановник протащил своего человека с высочайшего ведома. С чьего конкретно, никого конкретно не интересовало. Спустя два месяца Симеон с облегчением вздохнул, он понял, что никто больше не заинтересуется. Борис же не переживал особо с самого начала. Его изворотливость с момента переселения в Киев пошла на убыль.
Главной причиной тому была депрессия. Лена, кроме чувства глубокой признательности, не испытывала к Борису ничего. Он не существовал для нее как мужчина. Но Борис еще верил в свое счастье, которое не видел для себя в отрыве от единственной женщины, которую он любил.
В 70-е годы, когда свобода совести была больше декларативной, нежели истинной, высокопоставленные бонзы по понятным причинам гнушались прямого общения с духовенством. Однако Председатель ЦК Компартии Украины на одном из официальных приемов, куда был приглашен экзарх УПВ, увидел в свите митрополита молодую женщину небывалой красоты. Он бросил своему председателю:
— Эту даму я хочу видеть на банкетах.
Блистательная Елена вышла в свет, обскакав Бориса, она была весела и легка в общении, заводила нужные знакомства. Борис никогда не видел в ней такой кипучей энергии, такой жажды жизни. Она окунулась с головой во все подряд. Он предполагал наличие в ней задатков организатора с авантюрными наклонностями, но он был ошеломлен, когда узнал, что Лена, не советуясь с ним, стала пользоваться известными только ей и Борису фактами, проливающими свет на двойную жизнь бисексуала Симеона. Она начала давить на епископа самостоятельно. Лена взялась за кадры. Ни одно новое назначение не обходилось без нее. Лене до всего было дело.
Влияние Лены на Симеона быстро усилилось и наконец стало безоговорочным. Нетрудно было спрогнозировать, что Симеон будет подчиняться ей более охотно, чем Борису, во-первых, потому, что все-таки чувствовал перед ней вину, во-вторых, Бориса он до сих пор боялся. Ну, а Борис был поражен. То, что раньше Лена считала большим грехом, в Киеве стало для нее способом самовыражения. Он пытался заговорить с ней об этом.
— Ты же полагала, что это грех — поступать так с Симеоном, — в его словах звучал упрек.
Она ответила:
— При жизни все привилегии у того, кто после смерти попадет в ад.
Но и после этих слов Борис еще не знал, чего ей надо.
Вскоре к Лене стали напрямую обращаться иные служители культа, выклянчивая себе более престижные места. Это произошло не сразу, а по истечении нескольких лет. Все знали, что Симеон ничего не решает, епископ Симеон превратился в живой труп. Все решала Елена Александровна, Матушка. Так с почтительностью называли ее архиереи. Ее завалили презентами и подношениями. Она принимала не от всех, брала, будто оказывала услугу, удостаивала чести. Тот, кто нес, боялся, что она не возьмет, для них это означало бы то, что Елена Александровна утратила к ним свою благосклонность и уважение. А она давала понять, чтобы несли лучше иконы да антикварные изделия, чем всякую белиберду, а лучше деньги.
— Ты не боишься? — спросил однажды Борис.
— Ты не боялся? — огрызнулась она.
Тогда он сказал:
— То, что я сделал тогда, я делал для тебя. Я хотел изменить твою жизнь, нашу жизнь. Я хотел, чтобы ты воспряла духом, чтобы жизнь на новом месте окрылила тебя. Ты же стала зарываться, зачем тебе это? Чем выше взлетишь, тем больнее падать, что ты о себе возомнила?
— Ты говоришь — новая жизнь окрылит меня? Крылья… Боря, я тебя очень уважаю, — снисходительно улыбнулась Лена. — Я благодарна тебе за то, что мы здесь. Ты дал мне крылья, но ты не пытался научить меня летать. К чему, скажи, мне крылья, сложенные за спиной. Со стороны они смотрятся как горб. Это уродство. Красота в расправленных крыльях, в свободном полете, в гордом парении высоко над всеми… Выше всех. Ради этого стоит рискнуть.
— Люди меняются, — покачал головой Борис.
И все равно до конца он не мог себе представить масштабов всех ее замыслов, глобальности ее амбиций, которые он считал лишь больным воображением женщины, заплатившей слишком большую цену за свои невостребованные мечты.
Главным для нее стало дело. Дело она трактовала по- своему. Были еще дети. Она очень любила своих Андрюшу и Милочку и отдавала им целиком материнское сердце. Сердце, но не время. Большую часть своего времени она посвятила делу. Ну, а с детьми она была тепла и приветлива. Сначала она морщилась, но затем привыкла к этому обращению — "крестная". Симеон по научению Бориса действительно учинил показной обряд. Детей крестили в Киево-Печерской Лавре при большом скоплении народа. Крещение мало походило на заурядный обряд, оно отличалось помпезностью и церемониальным лоском. Было объявлено, что епископ усыновляет сирот. Инсценировка удалась на славу. У многих очевидцев наворачивались слезы, и не было в этих слезах лукавства. Они искренне преклонялись перед гражданским мужеством Симеона, являвшего на примере любовь к ближнему своему. Неожиданно для себя Борис очень подружился с детьми, особенно с девочкой. И Мила души не чаяла в дяде Боре.