Крестный путь Сергея Есенина

Смолин Геннадий

Но, скорее всего, это протест против цензуры и действий властей по переименованию исторических названий улиц и площадей Москвы. (Только за 1921–1922 годы в столице было переименовано около пятисот улиц и площадей.) Это было жуткое для творческих людей время. Не сделав карьеру в партии, армии или в ГПУ, не сумев организовать собственное прибыльное дело, множество проходимцев и рвачей кинулись искать удачу в литературе и искусстве. Не имея элементарного таланта, плохо владея русским языком, они свою творческую беспомощность в искусстве прикрывали новыми авангардистскими формами. Именно эти люди, прикатившие после Февральской революции из-за границы, захватили все творческие союзы, редакции газет и журналов, издательства. В часы бессильной злобы, не зная, чем помочь себе и своему народу, Есенин писал:

Защити меня, влага нежная, Май

мой синий, июнь голубой, Одолели нас люди заезжие, А своих не пускают домой. Знаю, если не в далях чугунных, Кров чужой и сума на плечах, Только жаль тех дурашливых, юных, Что сгубили себя сгоряча. Жаль, что кто-то нас смог рассеять, И ничья непонятна вина. Ты Расея, моя Расея, Азиатская сторона.

Станислав Куняев убедительно доказал, что прототипом Чекистова был Троцкий, одно время живший в эмиграции в городе Веймаре. Хорошо известны его многочисленные тирады об «отсталости» русского народа.

Ныне известно и секретное письмо Ленина от 19 марта 1922 года, в котором он предлагает членам Политбюро программу физического уничтожения православного духовенства и изъятия церковных ценностей.

Руководителем чудовищного плана официально должен был выступить М. И. Калинин, но фактическим исполнителем намечался Троцкий, о чём Ильич строго предписывал помалкивать.

В «Стране негодяев» «гражданин из Веймара» разглагольствует:

А народ ваш сидит, бездельник, И не хочет себе ж помочь. Нет бездарней и лицемерней, Чем ваш русский равнинный мужик! Коль живёт он в Рязанской губернии, Так о Тульской не хочет тужить. То ли дело Европа! Там тебе не вот эти хаты, Которым, как глупым курам, Головы нужно давно под топор…

Давно пора оставить разговоры о большевистских иллюзиях поэта в зрелый период. Да, по инерции он иногда ещё продолжал говорить и писать об «Октябре и Мае», но в душе отринул комиссародержавие.

Приводим малоизвестные строки из его письма к отцу 20 августа 1925 года, в котором он, обещая помочь двоюродному брату Илье поступить в какое-либо учебное заведение, говорит: «Только не на рабфак. Там коммунисты и комсомол».

Разумеется, подобные письма с крамольными строками до читателя не доходили. И сегодня далеко не все почитатели Есенина знакомы с его письмом (7 февраля 1925 года) А. Кусикову в Париж. Между тем это послание – одно из центральных и принципиальных для характеристики его мировоззрения того времени. Он резко отказывается от своих заблуждений и социального романтизма по отношению к Февралю и Октябрю 1917 года и, в частности, пишет: «… как вспомню про Россию и вспомню, что там ждёт меня, так и возвращаться не хочется. Если бы я был один, если бы не было сестёр, то плюнул бы на всё и уехал бы в Африку или еще куда-нибудь. Тошно мне, законному сыну российскому, в своём государстве пасынком быть. ‹…› Не могу, ей-богу, не могу! Хоть караул кричи или бери нож да становись на большую дорогу».

Можно представить, сколько боли в сердце накопилось у него к декабрю 1925 года. Он действительно мог тогда устремиться не только в Англию или в Африку, но и на край света.

Итоги

^{(Предполагаемый убийца поэта)}

Как принято говорить сегодня, отечественные СМИ в том далёком 1925-м постарались на полную катушку. Ленинградские и московские газеты словно соревновались друг с другом, только бы очернить имя и творчество погибшего русского поэта. Появились гневные предложения отдельных политиков и общественных деятелей – вычеркнуть имя великого национального поэта из русской литературы, запретить печатать и даже читать его стихи. Одни только названия его произведений – «Страна негодяев», «Москва кабацкая», «Исповедь хулигана» – чего стоили! Кажется, в те бурные времена никто не обратил внимания на гневные слова Бориса Лавренёва в адрес тех, кто сотворил это гнусное преступление, когда трагически оборвалась жизнь великого русского поэта:

«…И мой нравственный долг предписывает мне сказать раз в жизни обнажённую правду и назвать палачей и убийц – палачами и убийцами, чёрная кровь которых не смоет кровавого пятна на рубашке замученного поэта». Но поимённо Б. Лавренёв не решился назвать истинных палачей Есенина – можно было запросто потерять голову.

Ну а нам остаётся ответить на самый главный и трудный вопрос: кто именно мог убить поэта?

Читатель, конечно, уже догадался: речь идёт о Якове Григорьевиче Блюмкине (1900–1929), известном чекисте-террористе, прославившемся убийством германского посла графа Мирбаха.

Представим авантюриста подробнее. В своей «Краткой автобиографии» (2 ноября 1929 г.) Блюмкин рассказывает: «В 1908 г., восьми лет, я был отдан в бесплатное еврейское духовное начальное училище (1-ю Одесскую Талмуд-Тору). Училище я окончил в 1913 г. ‹…› 13 лет я был отдан в училище, в электротехническую мастерскую. ‹…› Подлинно каторжные горькие условия жизни ремесленного ученика у мелкого предпринимателя в эту эпоху настолько общеизвестны, что на них не стоит останавливаться. В связи с ними скажу лишь только то, что именно к этому периоду моей жизни относится появление во мне – полуюноше – классового чувства, впоследствии облекшегося в революционное мировоззрение».

Международный террорист, он всегда оправдывал свои многочисленные кровавые похождения необходимостью «пролетарской борьбы». Блюмкин разжигал революционный пожар в Персии, создавал Иранскую компартию, служил советником по разведке и контрразведке в гоминьдановской армии, представлял ОГПУ в Монголии. Спецубийца часто использовался как знаток Востока, куда его направляли под видом торговца древними хасидскими рукописями и книгами. В апреле 1929 года с такой «просветительской» деятельностью он, резидент ОГПУ, посещал Константинополь, где тайно встретился со своим кумиром-изгнанником Троцким. Они толковали о создании нелегальной организации, оппозиционной Сталину, об участии в ней Блюмкина-чекиста.

Политика политикой, но к золотому тельцу авантюрист льнул не менее. Перед арестом его чемодан и портфель были набиты долларами и советскими дензнаками.

«Высылка Троцкого меня потрясла, – признавался в своих „показаниях” Блюмкин. – В продолжение двух дней я находился прямо-таки в болезненном состоянии». За тайную связь с «архитектором революции» и попытки распространения в СССР его секретных шифрованных инструкций троцкистского приспешника и арестовали. Перед тем, почуяв опасность, он лихорадочно заметался, строчил и рвал «объяснительные», говорил что-то несуразное, часто щёлкал спусковым крючком револьвера, пугая близких и знакомых самоубийством. Выдавший его ОГПУ сотрудник журнала «Чудак» Борис Левин в своём доносе писал о нём как о душевнобольном. Любовница Блюмкина, Лиза Горская, служившая, как и он, в иностранном отделе ОГПУ и лично «сдавшая» его на Лубянку, охарактеризовала его лаконично: «…трус и позёр». Да, безжалостный расстрельщик многих невинных людей, он ужасно запаниковал перед своим смертным часом. О нравственном возмездии за пролитую чужую кровь он вряд ли когда-нибудь задумывался. Читать его «дело» нельзя без омерзения: чувствуется его животный страх перед своими вчерашними сослуживцами. Он судорожно, в надежде на сохранение жизни, цепляется за «идею», выдавая всех и вся, даже своего идола Троцкого.

Прервём лицезрение троцкиста-киллера и попытаемся, насколько сегодня возможно, с помощью собранных фактов доказать, что именно Блюмкин допрашивал, истязал и убил Есенина в пыточной дома № 8/23 по проспекту Майорова, а затем (не по его ли приказу?) тело перетащили по подвальному лабиринту в соседний «Англетер» и сымитировали самоубийство.

Заметьте, если наша версия верна, «дело английского шпиона» вёл не какой-нибудь «обычный» чекист, а опытный «работник закордонной части ИНО» (иностранного отдела ОГПУ), как определял свою специализацию Блюмкин в «показаниях» Якову Агранову.

Планируя англетеровское кощунство, Троцкий и Блюмкин вспомнят Анну Яковлевну Рубинштейн, и она, мы не сомневаемся, в том роковом для Есенина декабре обернётся «тётей Лизой» и сыграет в «Красной газете» и в лживых мемуарах-сборниках об убитом поэте роль жены журналиста Г. Ф. Устинова.

Иной поворот «троцкистско-блюмкинского» сюжета.

В 1923 году Дзержинский пригласил Блюмкина служить в иностранном отделе ОГПУ. В 1925 году Яков Григорьевич представлял Лубянку на Кавказе. А туда обычно летом приезжал сотрудник тайного ведомства Вольф Эрлих (иногда в компании с Павлом Лукницким, Всеволодом Рождественским и другими вездесущими приятелями) – и по своей охоте, и как командир запаса войск пограничной и внутренней охраны ОГПУ. То есть Блюмкин был для Эрлиха высоким начальством, и они могли встречаться по службе.