Крестный путь Сергея Есенина
Шрифт:
Так и случилось.
Есенин органически не умел лгать, не скрываясь, прямо говорил: «…мы в русской литературе не хозяева…» (из письменного показания поэта в милицию от 21 ноября 1923 г.). И опять оставался прав – отрицать им сказанное могли только невежды и фарисеи. В этом отношении у поэта есть авторитетнейшие предшественники, отмечавшие создавшуюся нездоровую и одностороннюю раскладку сил в русской литературе. Даже Максим Горький, «буревестник», «основоположник», «великий пролетарский писатель», в своей брошюре «О русском крестьянстве» (Берлин, 1922 год), с грустью говорил: «…все мы, писатели
Так что Есенин не хотел быть пасынком на своей родной земле, с болью осознавал себя «чужестранцем». Его подруга Галина Бениславская записала сказанную им фразу: «Поймите, в моём доме не я хозяин, в мой дом я должен стучаться, а мне не открывают».
Как непохожи эти выстраданные слова на убеждение Вольфа Эрлиха: «Мой дом – весь мир, Отец мой – Ленин…» (из сборника «Необычайные свидания друзей». Л., 1937). Несомненно, глобалист, гражданин мира, Эрлих был Троцкому ближе, чем земной Есенин.
Всё вышесказанное приближает нас к выводу: стремление Луначарского предотвратить судебный процесс над поэтом перечеркнул Троцкий.
«Допустим, гипотеза верна, – возразят наши оппоненты, – но при чём тут убийство? Ведь нет никаких доказательств причастности Троцкого к трагедии в „Англетере”». И будут неодиноки. Огорчим возражателей – доказательства есть, мы их специально приберегли, чтобы комплексно, разом выставить улики против главного вдохновителя бандитской расправы над поэтом. Но возбудить уголовное дело – в самый раз!
Теперь обратим внимание: 19 января 1926 года в своей статье о Есенине Троцкий пишет: «Больше не могу, – сказал 27 декабря побеждённый жизнью поэт, – сказал без вызова и упрёка…» И далее: «Только теперь, после 27 декабря, можем мы все, мало знавшие или совсем не знавшие поэта, до конца оценить…» – «…каждая почти строка написана кровью пораненных жил», «сорвалось в обрыв незащищенное человеческое дитя!»
Никогда автор этих крокодиловых слёз не писал прежде о Есенине в таком возвышенно-сентиментальном стиле.
Однако вернёмся, по крайней мере, к ошибочной дате Троцкого – «27 декабря», как он фиксирует время смерти «такого прекрасного поэта». Что за абсурд? Его верный холуй, журналист Георгий Устинов, якобы трогательно опекавший Есенина в «Англетере», пишет (существуют газетные и иные варианты редакций его лжевоспоминаний): «Умер он в пять часов утра 28 декабря 1925 г.».
Троцкий не ошибся по сути.
Повторимся: именно 27 декабря, поздним вечером, в воскресенье, коменданта «Англетера» В. М. Назарова, по воспоминаниям его вдовы, срочно вызвали на службу, где он находился вплоть до следующего дня.
Весьма возможно, прочитав в «Правде» статью Троцкого о Есенине, облегчённо вздохнул участковый надзиратель 2-го отделения ЛГМ Н. М. Горбов. Он, как ниже будет засвидетельствовано, поклонялся Троцкому и находился в зависимости от его ленинградских единомышленников. На следующий же день после появления фарисейского монолога Троцкого в «Правде», 20 января 1926 года, заведующий столом дознания И. В. Вергей (2-е отделение милиции) закрыл так и не начавшееся следственное «Дело Есенина».
Возник следующий документ, точнее, резолютивная часть заключения (впервые опубликовано
«…На основании изложенного, не усматривая в причинах смерти гр. Есенина состава преступления, полагал бы:
Материал дознания в порядке п. 5 ст. 4 УПК направить народному следователю 2-го отделения гор. Ленинграда – на прекращение за отсутствием состава преступления.
Завстолом дознания Вергей (подпись-автограф).
Согласен: нач. 2-го отд. ЛГМ (Хохлов)».
Как известно, творчество С. А. Есенина пришлось на трагический период в истории России: империалистическая война, затем Февральская революция и Октябрьский переворот, неслыханная по жестокости Гражданская война и страшный голод, красный террор и полная хозяйственная разруха, разграбление музеев, частных коллекций, церквей, библиотек, архивов и вывоз за границу национальных ценностей.
До поэзии ли было несчастному, истерзанному народу? Это с одной стороны, а с другой – чтобы напечатать стихи, нужно было получить две визы – в Госиздате и в военной цензуре, а точнее – в ГПУ на Лубянке.
Угоднических стихов в честь пролетарских вождей Есенин не писал, поэтому его и не печатали. А жить на что-то было нужно. Есенину приходилось идти на самые разные ухищрения, чтобы выпустить книжку стихов. К примеру, по просьбе Есенина рабочие типографии ставили другой город издания.
Это не позволяло властям проверить, где книга напечатана, и «принять меры» к тем издателям, что избегают цензуры. Поэт не из кремлёвских кабинетов видел результаты Октябрьского переворота.
Обладая обострённым чувством справедливости, разве мог он внутренне соглашаться с уничтожением русской интеллигенции, в том числе его близких друзей – литераторов, художников, музыкантов, артистов? Неужели он был настолько наивен, чтобы поверить в необходимость ежедневных расстрелов людей в большем количестве, чем за все годы царствования Николая II? Неужели одобрял зверскую расправу над всеми членами царской фамилии и ни в чём не повинными юными дочерями царя, с которыми имел трогательную дружбу в 1916 году? Нет, не настолько он был прост, чтобы не разобраться, куда ведут народ люди, прожившие на чужие деньги за границей больше десяти лет и не знающие чаяний простых людей. Иногда поэт срывался:
…Вот так страна! Какого ж я рожна Орал в стихах, что я с народом дружен? Моя поэзия здесь больше не нужна, Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен…Современник С. А. Есенина, В. Шершеневич, вспоминал об этом периоде: «Когда нам пути отрезали, Есенин говорит: „Если Госиздат не даёт нам печататься, давайте на стенах писать”».
Об эпизоде, когда Есенин с группой приятелей-поэтов, вооружившись краской и кистями, ночью на стенах домов «давал» названия улицам в честь себя и своих друзей, публицистами рассказывается как об очередной его хулиганской выходке.