Крестоносцы
Шрифт:
— Любит? — воскликнул Збышко.
Ендрек бросил на него быстрый взгляд и с улыбкой спросил:
— Что это вы так про эту девушку расспрашиваете?
— Я про знакомых расспрашиваю, к которым еду.
Из-под шлема у Збышка виднелись только глаза да нос и чуть-чуть выглядывали щеки; но и щеки, и нос так сильно у него покраснели, что мазур, большой насмешник и лукавец, спросил:
— Лицо-то у вас, должно быть, от мороза покраснело, как пасхальное яичко!
Юноша еще больше смешался и пробормотал:
— Должно быть.
Они тронули коней и некоторое время ехали молча; только кони фыркали, и из ноздрей у них вырывались клубы пара, да болтали друг с дружкой иноземные рыцари. Однако через минуту Ендрек из Кропивницы спросил:
— Как вас зовут, я что-то недослышал?
— Збышко из Богданца.
— Что вы говорите! Да ведь того рыцаря, который дал обет дочке Юранда, тоже как будто так звали.
— Уж не думаете вы, что я стану отпираться? — с гордостью отрезал Збышко.
— Чего тут отпираться! Господи, так это вы тот самый Збышко, которого дочка Юранда накрыла покрывалом! Да когда двор вернулся из Кракова, у придворных дам только и разговору было что про вас, у иных, скажу я вам, даже слезы текли по щекам. Так это вы! То-то все обрадуются при дворе, княгиня ведь тоже вас любит.
— Да благословит ее Бог, да и вас, за добрую весть. А то как сказали мне, что Дануся вышла замуж, я весь обомлел.
— А чего ей замуж выходить!.. Лакомый кусочек такая невеста — приданого-то у нее целый Спыхов; но хоть много красивых хлопцев при дворе, а никто на нее не заглядывается из уважения и к поступку ее, и к вашему обету. Да и княгиня до этого не допустила бы. То-то все обрадуются! Сказать по правде, кое-кто над Данусей подсмеивался. «Не воротится твой рыцарь», — говорили ей, а она тогда только ножками топала: «Воротится, воротится!» А как скажут ей, что вы на другой женились, так она даже всплакнет, бывало.
Збышко растрогался, услышав эти слова, но при мысли о людском наговоре вспыхнул от гнева:
— Я на бой вызову того, кто на меня наговаривал!
Но Ендрек из Кропивницы расхохотался:
— Да ведь это бабы ей говорили! Что же, вы баб будете на бой вызывать? С бабой мечом не повоюешь!
Обрадовавшись, что судьба послала ему такого веселого и благожелательного товарища, Збышко стал расспрашивать его сперва про Данусю, потом про обычаи мазовецкого двора, потом про князя Януша, про княгиню и снова про Данусю; вспомнив о своем обете, он рассказал Ендреку обо всем, что слышал по дороге, и о том, как народ готовится к войне, и о том, как ждет ее со дня на день, и спросил наконец, ждут ли войны в мазовецких княжествах.
Однако пан из Кропивницы не думал, что война начнется так скоро. Народ толкует о войне; но он собственными ушами слыхал, как князь однажды говорил Миколаю из Длуголяса, что крестоносцы спрятали когти и что если король настоит, так они из страха перед его могуществом освободят и захваченную ими землю добжинскую, и, уж во всяком случае, будут оттягивать войну, пока как следует не подготовятся.
— Да и князь, — прибавил он, — недавно ездил в Мальборк. Магистра не было, так князя великий маршал принимал и ристалища в честь его устроил, а сейчас у князя комтуры гостят, да вот еще новые гости едут…
Ендрек на минуту задумался и прибавил:
— Толкуют, будто неспроста гостят крестоносцы у нас и в Полоцке у князя Земовита. Сдается, хотят они, чтобы в случае войны наши князья выступили на помощь не польскому королю, а ордену, ну а если не удастся склонить их к этому, так чтобы в стороне остались, — но не выйдет по-ихнему…
— Даст Бог, не выйдет. Да разве вы усидите дома? Ведь ваши князья подвластны польскому королю. Думаю, не усидеть вам.
— Не усидеть, — подтвердил Ендрек из Кропивницы.
Збышко снова бросил взгляд на иноземных рыцарей и павлиньи их перья.
— А эти что, за тем же едут?
— Крестоносцы они, может, и за тем же. Кто их знает?
— А третий?
— Третий едет из любопытства.
— Должно быть, знатный рыцарь.
— Еще бы! За ним идут три кованые повозки с богатым снаряжением да девять человек прислуги. Вот бы с таким подраться! Даже слюнки текут!
— Вам нельзя!
— Никак нельзя! Князь велел мне охранять их. Волос не упадет с головы у них до самого Цеханова.
— А что, если бы я вызвал их на поединок? А что, если бы они захотели драться со мной?
— Тогда вам пришлось бы сперва со мной драться; нет, покуда я жив, ничего из этого не выйдет.
Збышко ласково посмотрел на молодого шляхтича и сказал:
— Вы знаете, что такое рыцарская честь. С вами я драться не стану, потому что вы друг мне; но в Цеханове я с Божьей помощью найду повод, чтобы подраться с немцами.
— В Цеханове делайте все, что вам угодно. Там тоже без ристалищ не обойдется, а если дозволят князь и комтуры, так дело может дойти и до поединка.
— Есть у меня доска, на которой написан вызов каждому, кто станет оспаривать, что панна Данута самая добродетельная и самая прекрасная девица на свете. Но знаете… люди везде только пожимают плечами и смеются.
— Иноземный это обычай и, сказать по правде, глупый, у нас его не знают, разве только где-нибудь на границе. Вот и этот лотарингский рыцарь все приставал по дороге к шляхтичам, требовал, чтобы они прославляли его даму. Но никто его не понимал, а я не допустил, чтобы дело дошло до драки.
— Как? Он требовал, чтобы прославляли его даму? Что вы говорите! Верно, нет у него ни стыда ни совести.
Тут он устремил на иноземного рыцаря взор, точно любопытствуя взглянуть, каков же с виду человек, у которого нет ни стыда ни совести; однако в душе он должен был признаться, что Фулькон де Лорш вовсе не смотрит обыкновенным забиякой. Из-под приподнятого забрала глядели добрые глаза, и лицо у рыцаря было молодое, печальное.
— Сандерус! — окликнул вдруг Збышко своего немца.