Крестоносцы
Шрифт:
— Посветите, — велел он, откидывая капюшон.
Один из кнехтов наклонил факел, и старый крестоносец увидел голову Ротгера, его белое как снег, окоченелое лицо, стянутое темным платком, который завязали узлом под подбородком, видно для того, чтобы рот покойника не остался открытым. всё лицо как-то сжалось от этого и изменилось до неузнаваемости. Глаза были закрыты, вокруг них и на висках виднелись синие пятна. Щеки покрылись инеем.
Среди общего молчания долго глядел комтур на труп. А толпа глядела на комтура; все знали, что как сына любил он покойного. Но ни единой слезы не уронил старик, только лицо его стало ещё суровей, и на нём застыло выражение холодного спокойствия.
— Так вот каким они его отослали! — произнес он наконец.
Однако тут же обратился к эконому замка:
— Сколотить до полуночи гроб и тело поставить в часовню.
— Остался один гроб из тех, что делали для убитых Юрандом, — заметил эконом. — Я прикажу только обить его сукном.
— И прикройте тело плащом, — приказал Зигфрид, закрывая лицо Ротгера. — Да не таким, а орденским.
Через минуту он прибавил:
— Гроба крышкой не закрывайте.
К саням подошли люди. Зигфрид снова надвинул на голову капюшон, но перед уходом, видно что-то вспомнив, спросил:
— Где ван Крист?
— Он тоже убит, — ответил один из слуг, — но нам пришлось похоронить его в Цеханове, труп начал уже гнить.
— Хорошо.
Он ушел медленным шагом и, вернувшись в дом, опустился в то самое кресло, в котором застигла его весть; лицо у него было каменное, долго сидел он не двигаясь, так что мальчик-слуга уже забеспокоился и стал заглядывать в дверь.
Текли часы, в замке замирало обычное движение, только со стороны часовни доносился глухой, неясный стук молотка, а потом ничто уже не нарушало тишину, кроме окликов сторожевых солдат.
Было уже около полуночи, когда старый рыцарь очнулся, словно ото сна, и позвал слугу.
— Где брат Ротгер? — спросил он.
Но мальчика так взволновали все события, тишина и бессонница, что он, видно, не понял старика, бросил на него тревожный взгляд и ответил дрожащим голосом:
— Я не знаю, господин!..
А старик улыбнулся страшной улыбкой и мягко сказал:
— Я спрашиваю тебя, дитя мое: он уже в часовне?
— Да.
— Хорошо. Скажи Дидериху, чтобы он пришел сюда с ключами и фонарем и ждал, пока я не вернусь. Пусть захватит с собой и котелок с углями. Есть ли уже свет в часовне?
— Свечи горят у гроба.
Зигфрид надел плащ и вышел.
Придя в часовню, он в дверях огляделся, нет ли кого, затем, тщательно заперев двери, подошел к гробу, отставил две свечи из шести, которые горели в больших медных подсвечниках, и опустился у гроба на колени.
Губы его совсем не двигались, он не молился. Некоторое время он только глядел в застывшее, но всё ещё прекрасное лицо Ротгера, словно тщился уловить в нём признаки жизни.
Затем в тишине часовни он позвал приглушенным голосом:
— Сыночек! Сыночек!
И смолк. Казалось, он ждет ответа.
Протянув руки, он сунул исхудалые, похожие на когти пальцы под плащ, покрывавший Ротгера, и стал ощупывать всю его грудь — и сверху, и по бокам, и пониже ребер, и вдоль ключиц, наконец сквозь сукно он нащупал рубленую рану, которая шла от верхней части правого плеча к самой подмышке; вложив в рану пальцы, старик провел ими по всей её длине и заговорил дрожащим голосом, в котором звучала как будто жалоба:
— О!.. Какой жестокий удар!.. А ты говорил, что он сущий младенец!.. Всю руку! Всю руку! Столько раз поднимал ты её на язычников в защиту ордена, а теперь отрубила её польская секира… И вот твой конец! И вот твой предел! Нет, не ниспослал тебе Господь своего благословения, ибо не печется он, видно, о нашем ордене. И меня он оставил, хотя долгие годы служил я ему.
Слова замерли у него на устах, губы задрожали, и в часовне снова воцарилось немое молчание.
— Сыночек! Сыночек!
В голосе Зигфрида звучала теперь мольба, но звал он Ротгера ещё тише, словно желал выпытать у него важную и ужасную тайну.
— Если ты ещё здесь, если ты меня слышишь, дай знак; шевельни рукой или на один краткий миг открой глаза; ноет сердце в моей старой груди… дай знак, я ведь так любил тебя, отзовись!..
И, опершись руками на края гроба, он вперил свой ястребиный взгляд в закрытые глаза Ротгера и ждал.
— О, как можешь ты отозваться, — произнес он наконец, — если холодом могилы веет от тебя и тлетворный дух исходит от гроба. Но раз ты молчишь, я сам тебе что-то скажу, и пусть сюда, к горящим свечам, прилетит душа твоя и слушает.
Он склонился к лицу трупа.
— Помнишь, капеллан не позволил нам добить Юранда и мы дали ему клятву? Хорошо, я сдержу клятву, но тебя я всё же порадую, где бы ты ни был сейчас.
С этими словами он отошел от гроба, снова поставил на место подсвечники, покрыл тело плащом, закрыв при этом и лицо, и вышел из часовни.
У дверей комнаты крепко спал мальчик-слуга, которого одолел сон, а в комнате ждал Зигфрида по его приказу Дидерих.
Это был человек низкого роста, приземистый, с кривыми ногами и квадратным звериным лицом, полузакрытым темным зубчатым колпаком, спускавшимся на плечи. На нём был надет кафтан из невыделанной буйволовой кожи, на бедрах такой же пояс, за которым висела связка ключей и торчал короткий нож. В правой руке он держал железный, затянутый пузырями фонарь, в левой — медный котелок и факел.
— Ты готов? — спросил Зигфрид.
Дидерих молча поклонился.
— Я велел тебе захватить в котелке углей.
Приземистый человек снова ничего не ответил, он указал только на пылающие в камине поленья, взял железный совок, стоявший у камина, и начал из-под поленьев выгребать угли в котелок. Затем он засветил фонарь и стал в ожидании.
— А теперь слушай, собака, — сказал Зигфрид. — Когда-то ты выболтал, что велел тебе сделать комтур Данфельд, и комтур приказал вырвать тебе язык. Но капеллану ты можешь всё показать на пальцах; так вот запомни: если ты только попробуешь показать ему то, что сделаешь по моему приказанию, я велю тебя повесить.