Крестоносцы

Сенкевич Генрик

Провожатый ехал впереди, за ним на расстоянии нескольких десятков шагов следовали верхом Мацько и Ягенка, затем довольно далеко позади чех с красавицей Анулькой, а заключали весь поезд повозки под охраной вооруженных слуг. Было раннее утро. Небо на востоке ещё розовело, хотя солнце уже сияло, обращая в опалы капельки росы на листве деревьев и на травах.

— Ты не боишься ехать в Щитно? — спросил Мацько.

— Не боюсь, — ответила Ягенка. — Меня Бог хранит, я ведь сирота.

— Никому нельзя там верить. Правда, самый лютый пёс был у них Данфельд, его и Готфрида

убил Юранд… Так говорил чех. Другой после Данфельда был Ротгер, он пал под секирой Збышка; однако старик тоже изверг, он продал душу дьяволу… Люди толком ничего не знают, только, думаю я, если Дануська погибла, так от его руки. Болтают, будто что-то стряслось над ним, но княгиня говорила мне в Плоцке, что он дешево отделался. С ним-то и придется нам иметь дело в Щитно… Хорошо, что у нас есть письмо от Лихтенштейна, сдается, эти собаки боятся его больше, чем самого магистра… Говорят, он особа очень важная и в большом почёте у них, да к тому же мстителен. Никакой обиды не прощает. Без этого письма я не ехал бы так спокойно в Щитно.

— А как зовут старика?

— Зигфрид де Лёве.

— Бог даст, мы справимся с ним.

— Бог даст!

Мацько рассмеялся и через минуту продолжал:

— Говорит мне в Плоцке княгиня: «Вы всё жалуетесь, жалуетесь, как овечки на волков, а из этих, говорит, волков троих в живых уже нету, невинные овечки их задушили». Сказать по правде, так оно и есть…

— А Дануська, а её отец?

— Я сказал об этом княгине. Но про себя-то я радуюсь, выходит, и нас обижать опасно. Мы тоже умеем ухватить секиру да ахнуть с размаху. А с Дануськой и Юрандом это всё верно. Я, как и чех, думаю, что их нет уж на свете, но толком никто ничего не знает… Жаль мне Юранда, и при жизни он столько муки за дочку принял, и коли погиб, так тяжкою смертью.

— Только при мне вспомнят о нём, и я тотчас про батюшку думаю, которого тоже нет на свете, — ответила Ягенка.

При этих словах она подняла к небу увлажненные слезами глаза.

— Он, наверно, у Бога в совете, райское блаженство вкушает, — сказал Мацько, покачав головой, — пожалуй, во всём нашем королевстве не было человека лучше его.

— Ох, не было, не было! — вздохнула Ягенка.

Дальнейший разговор был прерван провожатым, который внезапно осадил жеребца, затем повернул его, подскакал к Мацьку и закричал странным, испуганным голосом:

— Господи Боже, поглядите-ка, пан рыцарь: кто это спускается к нам с пригорка?

— Кто, где? — воскликнул Мацько.

— А вон! Великан это, что ли…

Мацько и Ягенка остановили своих иноходцев, посмотрели в указанном провожатым направлении и в самом деле в какой-нибудь сотне шагов увидели на вершине холма человека необычайно высокого роста.

— Он говорит правду, это сущий великан, — пробормотал Мацько.

Затем он поморщился, плюнул вдруг вбок и сказал:

— Чур меня!

— Что это вы чураетесь? — спросила Ягенка.

— Да вспомнил, как в такое же утро на дороге из Тынца в Краков мы со Збышком увидели похожего великана. Тогда говорили, что это Вальгер Прекрасный. А оказалось, что это был пан из Тачева; однако из этого тоже

ничего хорошего не вышло. Чур меня!

— Это не рыцарь, он идет пешком, — сказала Ягенка, напрягая зрение. — Я даже вижу, что он безоружен, только в левой руке держит палку…

— И нащупывает дорогу, как ночью, — прибавил Мацько.

— И едва ступает. Слепец это, что ли?

— Слепец, ей-ей, слепец!

Они тронули коней и через некоторое время остановились перед стариком, который медленно-медленно спускался с холма, нащупывая палкой дорогу.

Старик и впрямь был высоченного роста, хотя вблизи уже не казался великаном. Они убедились также, что он совсем слеп. Вместо глаз у него зияли две красные ямы. Не было у него и кисти правой руки, на месте её болтался узелок из грязной тряпицы. Белые волосы спускались на плечи, борода доходила до пояса.

— Нет у него, бедняги, ни поводыря, ни собаки, сам ощупью ищет дорогу, — проговорила Ягенка. — Боже мой, нельзя же оставить его без помощи. Не знаю, поймет ли он меня, но я хочу поговорить с ним по-нашему.

С этими словами она быстро соскочила с иноходца и, вплотную подойдя к старику, стала искать денег в висевшем у пояса кожаном кошельке.

Услышав конский топот и человеческую речь, старик вытянул палку и поднял вверх голову, как это делают слепцы.

— Слава Иисусу Христу! — сказала Ягенка. — Дедушка, вы понимаете по-христиански?

Услышав её нежный молодой голос, старик вздрогнул, заволновался, лицо его от умиления на миг как-то странно посветлело, он закрыл веками свои пустые глазницы и, внезапно бросив палку, упал перед Ягенкой на колени и воздел руки к небу.

— Встаньте, я и так вам помогу. Что с вами? — в удивлении спросила Ягенка.

Но старик ничего не ответил, только две слезы скатились у него по щекам, и из уст вырвался стон:

— А-а! а!

— Милосердный Боже, да вы немой, что ли?

— А-а! а!

Он поднял левую руку, изобразил сначала в воздухе крест, а потом стал водить ею по губам.

Ягенка в недоумении взглянула на Мацька.

— Он как будто показывает тебе, что ему язык отрезали, — сказал ей Мацько.

— Вам отрезали язык? — спросила девушка.

— А-а! а! а! а! — кивая головой, несколько раз повторил старик.

После этого он показал пальцами на глаза, а затем вытянул правую руку без кисти, а левой показал, что ему её отрубили.

Теперь его поняли и Ягенка, и Мацько.

— Кто это вас так? — спросила Ягенка.

Старик снова несколько раз изобразил в воздухе крест.

— Крестоносцы! — воскликнул Мацько.

Старик в знак подтверждения опустил голову на грудь.

На минуту воцарилось молчание. Только Мацько и Ягенка переглянулись в тревоге при виде этого живого доказательства свирепости и бесчеловечности, с какой карали своих узников крестоносцы.

— Жестокие правители! — сказал наконец Мацько. — Тяжко они его покарали, и Бог весть, справедливо ли. Об этом мы от него не дознаемся. Хоть бы узнать, куда его отвезти, — он, наверно, здешний. Вишь, по-нашему понимает: простой народ здесь такой же, как и в Мазовии.