Крестовые походы
Шрифт:
Высокое стрельчатое, уходящее под самый потолок окно, за которым то гасло, то вновь разгоралось далёкое зарево.
Камин, украшенный голубыми глазурованными изразцами.
В камине курился широкий глиняный горшок, отдавая запахом загадочных благовоний.
Ложная подруга!
Ганелон в гневе ударил кинжалом по глиняному горшку. Он рассыпался и из камина вырвалось, шипя, облако пара.
Ганелон отшатнулся.
Перивлепт.
Восхитительная.
Тонкая шёлковая ночная рубашка на Амансульте
Зарычав, Ганелон, рванул рубашку, одновременно другой рукой валя вскрикнувшую Амансульту на низкое, устланное белыми льняными покрывалами ложе.
Шумно упала на пол и распахнулась старинная шкатулка, инкрустированная серебром и слоновой костью. Бесшумно, как капли ртути, покатились по алому ковру крупные, тревожно мерцающие жемчужины.
Амансульта не сопротивлялась.
Её глаза не выражали отчаяния.
В её глазах стояло безмерное изумление.
С безмерным изумлением она глядела Ганелону в лицо и он не понимал, почему она не кричит, не зовёт на помощь, не сопротивляется.
«Где ты, Гай, там я, Гайя».
С лихорадочным нетерпением он сдирал с Амансульты рубашку.
Знак!
Где знак?
Где ужасный ведьмин знак, отметка дьявола, тёмное странное пятно, похожее на отпечаток лягушечьей лапки?
Ганелон знал, он много раз слышал об этом от старой служанки Хильдегунды: дьявольское пятно должно прятаться под левой грудью Амансульты. Так говорила старая Хильдегунда, а ведь она, а не кто-то другой, купала маленькую Амансульту. Она не могла не увидеть и не запомнить знак столь явственный, знак столь очевидный.
Ганелон сорвал с Амансульты рубашку и волшебная нагота Амансульты ослепила его.
Он видел круглые груди. Они тяжело вздымались от дыхания. Тёмные сосцы как бы запеклись.
Но серебристая кожа Амансульты светилась.
Так светится сам по себе осенний накат в море, когда в воде цветут мириады мелких, почти неразличимых обычным глазом морских существ, так светятся на корабельных реях таинственные огни, которые во всех частях света зовут огнями святого Эльма. Так светятся жемчужины, которые долго касались живого тёплого тела.
Свет Амансульты был притягателен и страшен, как отсветы ужасного пожара над городом городов.
Ведьмин знак!
Ганелон застонал от разочарования.
Он увидел тёмное пятно, действительно схожее очертаниями с лягушечьей лапки. Он знал об этом пятне, он много раз слышал о нём, но втайне, оказывается, он надеялся не найти его.
Но пятно было!
Левой рукой Ганелон заломил за спину Амансульты её слабые, не оказывающие никакого сопротивления руки, а правой, узким кончиком милосердника, ткнул прямо в пятно.
Амансульта не вздрогнула.
Она лежала под Ганелоном, как ледяная статуя.
Её глаза смотрели прямо на Ганелона и были как две звезды в морозную ночь.
Как две звезды, источающих презрение и брезгливость, с отчаянием подумал Ганелон. Так смотрят на некое насекомое, которое не может причинить тебе вред, но отвратительно тебе всей своей сущностью.
Двумя короткими движениями, не давая Амансульте опомниться и вырваться, Ганелон кончиком милосердника начертал святой крест на её обнажённой левой груди.
Только теперь Амансульта застонала.
Он почти не видел её.
Её нагота ослепила Ганелона.
Уронив милосердник на алый ковёр, на котором остались невидимыми упавшие на него капли крови, он всем своим тяжёлым телом, вдруг ставшим горячим и потным, навалился на застонавшую Амансульту. Он не понимал, что он делает. Он был ослеплён сиянием её тела. Пересохшими губами он упорно ловил её сухие, ненавидящие, стремительно уклоняющиеся от него губы.
Ему пришлось дважды ударить Амансульту, только тогда её губы оказались, наконец, под его губами.
Ужас переполнял Ганелона.
Он не нуждался ни в чём, он не нуждался ни в голосе, ни в едином движении Амансульты. Он просто проваливался в мрачную мёртвую бездну, стонал и хрипел, и хотел проваливаться ещё глубже — в самую тьму, в кромешный мрак, в ужасное ледяное молчание морозной ночи, не дающее никаких откликов, никаких отсветов или бликов, на самое дно тьмы и ужаса. Туда, откуда никто никогда не всплывает.
Ганелон рычал и хрипел.
Слёзы лились из его глаз, теперь окутанных пеленой так, будто на голову ему накинули платок.
— За что ты яришься на сломанный тростник? — одними губами в отчаянии выдохнула Амансульта, когда, он, отхрипев, упал, наконец, щекой на её окровавленные груди.
Он не ответил.
Дрожа и всё ещё вздрагивая, он, как животное, сполз с низкого ложа на алый мягкий ковёр.
Его сотрясала немилосердная дрожь.
Схватив милосердник, он с силой вогнал его в крышку деревянного столика.
Кинжал встал перед Ганелоном, как крест.
Это и был святой крест, перед которым, не обращая больше внимания на Амансульту, он упал на колени.
Де профундис...
Из бездны...
Из бездны взываю к тебе, о, Господи!
Ганелон знал, Господь его услышит. Он знал, Господь поймёт его боль, увидит его слёзы, текущие из невидящих глаз.
Он простит.
Ты же видишь, молил Ганелон. Ты же видишь, как я страдаю. Ты же видишь самые сокровенные движения моей души. Я ничего не таю от тебя.
Всё это время Амансульта смотрела на Ганелона.
Распластанная на низком осквернённом ложе, как серебряная рыба, выдернутая из родной стихии жадным рыбарём и брошенная на сковороду, она даже не изменила позы.