Крестовые сёстры
Шрифт:
Тушь на пере высыхала, и буквы не выходили, и Маракулину казалось, что Акумовна больше не вернется - затеряется где-нибудь в бурковском мусоре со своей таинственной недозванной Верой.
И когда на кухне опять затопотало и не Акумовнин, чей-то полудетский, полудевичий голос заговорил часто, переходя то в веселый смех, то в ноющее причитание, он с каким-то облегчени-ем задернул занавеску, и опять пошла работа.
Перепиской своей Маракулин дорожил и хотел непременно закончить ее, так как сидел над нею чуть ли не второй месяц. Эту редкую работу достал Маракулину Сергей Александрович перед своим отъездом на летние гастроли. Целых пятьдесят рублей должен был получить Маракулин, и дела его значительно поправлялись.
– Да кто это у вас там на кухне живет?
– спросил Маракулин на следующий день, когда вечером подала Акумовна журавлевский красный с игрою певун-самовар.
–
И полоскательную чашку принесла уж не Акумовна,- Акумовна в дверях осталась,- чашку несла чудотворная Верушка.
Это была девочка-подросток лет пятнадцати, каких много на Бурковом дворе в няньках служат, вполне уж развитая, как девушка. Но вглядываясь пристальнее, Маракулин встретил в глазах ее что-то такое знакомое и необыкновенно близкое, только назвать не мог, и не припом-нить ему, где однажды уж видел такое: огонек какой-то, нет, еще что-то, чего уж никак не спрячешь и у сонного под веками поблескивать будет.
– Вас Верой звать?
– Верушкой... Верочкой,- сбиваясь и тихо как-то и угрюмо ответила девочка и, словно смутившись чего-то, попятилась.
– И даже Верочкой, вот как!
– сказал Маракулин, с каким-то восхищением глядя на девочку, и поднялся вдруг.
А она, спрятавшись в коридор за Акумовну, чем-то уж в кухне постукивала или это у него, и бог знает, с чего это бывает, сердце постукивало.
– Барин, что я хочу попросить вас, барин, не трожьте ее!
– Что вы, Акумовна, бог с вами!
Но сел он как пойманный.
– Боюсь Василья Александровича,- продолжала Акумовна,- приедет с дачи, страшно, каждый раз подавай ему, неуемный, тоже эти лазают, как ночь, так под дверями шарят, шатуны.
Приютив с улицы, Акумовна ревниво обороняла девочку от Бурковых шатунов - Стани-слава-конторщика и Казимира-монтера, и вечером нередко еще засветло запирала она кухню и укладывала девочку на свою постель под три неугасимые лампадки для безопасности.
А называла она Веру чудотворною так потому, что совершилось чудо над нею.
– Чудотворная она,- говорила Акумовна,- до пяти годов безъязычной была, не говори-ла, и доктору показывали Николаю Францевичу, нет пользы, и к Скорбящей ее водила мать, тоже посоветовали, к Матренушке - босиком ходит, а в темную пятницу пошли на Пороховые заводы, крестный ход в Ильинскую пятницу на Пороховых - двенадцать икон носят и до тысячи маленьких, всяких, отстояли они обедню, стали домой собираться, а она пить просит: "Мама, дай мне пить!" С той самой поры и говорит.
Отец Веры - торговец книжками: книжки, крючки, пуговицы, разная мелочь. Мать Веры хворая, в поденную ходила: где полы мыть, где на уборку. Жили они в Кузнечном переулке в углах, где хиромант, окна там вроде венецианских - страшные. Стала Вера подрастать, отдали ее в золотошвейки, пробыла с год в золотошвейках, не пригодилась - глаза заболели, поступила в няньки. А тут как-то бежал отец с лотком через Владимирский от городового, у Пяти углов на повороте попал под трамвай,- раздавило. И об эту же пору Вере от места отказали. И пришлось им тогда очень тесно. Мать и придумала: попробовать к брату послать,- на Муринском в Лесном жил, в дворниках,- не найдет ли он места. Вот девочка и пошла, добралась до Лесного уж вечером и по дороге, дом разыскивая, остановилась у гостиницы музыку послушать. Стоит она, слушает, глаза-то, должно быть, горят, рот разинула, а из гостиницы господин какой-то, с барыней под ручку и смотрит на Веру так ласково. Тоже остановился, стал расспрашивать ласково так. Она все рассказала вплоть до музыки, как музыку остановилась слушать. И какая счастливая случайность: им-то как раз и надобилась нянька и условия выгодные. Обрадовалась Вера, согласилась. Взяли извозчика, повезли ее к себе - и живут-то они тут близко. Какая счастливая случайность! Поздно уж было, стемнело, а домой приехали, прямо за стол ужинать, и Веру с собой посадили. Накормили ее. А как накормили ее, барин повел в другую комнату - через коридор комната спать. А ночью опять пришел. Кричать хотела, рот руками зажал. С этого и началось. Очнулась Вера - утро. Вышла из комнаты - коридор. По коридору бродила, искала барина и барыню, попала в буфет,- она ведь в гостинице ночевала! Спрашивает буфетчика, где барин и барыня? Буфетчик смеется: никаких нет ни барина, ни барыни, а хочет она, пускай к нему идет в няньки. Вот положение: не согласиться страшно, вернуться к матери страшно, согласиться, а что если буфетчик-то, как вчерашний барин, зажмет рот руками?.. И то страшно и другое страшно, а третьего нет. И все-таки пошла к буфетчику в няньки. Детей оказалось много, кое-как справлялась,
– ей как-будто бы так удобней будет и спокойней. И опять пошло то же, сначала сам хозяин-буфетчик, за буфетчиком околодочный надзиратель. Как ночь, уж кто-нибудь непременно - человек по пять за ночь к ней приводили. И никуда из комнаты не выпускали, и детей она больше не видела: у них была новая нянька. Плакала, да что же, только смеются. И вышла Вера из комнатки от буфетчика одним чудом. Счастливая случайность: пожар - загорелось в гостинице. А то бы пропала. Выскочила она в суматохе из комнатки своей да бежать. Прибежала в Кузнечный в углы, где хиромант, а матери нету - от холеры померла мать. Вот положение, хоть назад к буфетчику в комнатку возвращайся. Да сжалилась дворничиха, тоже, как Антонина Игнатьевна, старшего Михаила Павловича жена, к братцу в Гавань ходила, жалостливая, с Антониной Игнатьевной знакома, и послала к ней в дом Буркова, не найдется ли девчонке местечка. А Вера вместо Антонины Игнатьевны попала к Акумовне
– Чудотворная она,- говорила Акумовна,- одно страшно, лазают, как ночь, под дверьми шарят, шатуны, страшно.
* * *
Лето тянулось нескончаемо, томяще, однообразно.
Стояла жара, и по всему Петербургу, по всем улицам стояли рогатки мостовые, как всегда, перемащивали - ни проходу, ни проезду, и духота.
По вечерам за самоваром Акумовна гадала Маракулину, как Адонии Ивойловне зимой за самоваром. Гадала много и щедро, не только на нем, трефовом или, как говорила Акумовна, крестовом короле, но и на других королях и дамах - крестовой, червонной, бубновой, пиковой, на всех тех лицах, какие выходили ему по картам, чтобы и их судьбу узнать, и тем вернее дознаться, кто они такие и что у них на мыслях.
Карта не лгала. Одно и то же, какая-то бестолочь:
– Немножко скука.
– Немножко деньги.
– Немножко слезы.
– Досада.
– Молодая особа.
– Собственный свой дом и вещь.
– Благородный важный господин с бумагой.
– Казенный дом.
– Молодой особы скука.
– Немножко неприятно.
– Собственные свои хлопоты.
– Собственный свой разговор.
И оставался Маракулин постоянно при собственном своем разговоре.
Разложит Акумовна в последний раз, зашепчет последние слова.
– Для дома.
– Для сердца.
– Что будет.
– Чем кончится.
– Чем успокоится.
– Чем удивит.
– Всю правду скажите со всем сердцем чистым.
– Что будет, то и сбудется.
И в последний раз все одно и то же - одна карта: какая-то бестолочь одна и собственный свой разговор.
Карта не лгала. И только иногда, должно быть, надоедало картам, и они сердились: начина-ли издеваться - покажут большую перемену или выйдет большая дорога, большие деньги, исполнение желаний.
За картами нередко Акумовна вспоминала свою барыню, старого барина, брата барыни и своего сына, и какие сны кому снились, и перед чем снились, и что какой сон означает.
– А наш турийрогский батюшка хороший был, великий покаянник, отец Арсений,- вспоминает Акумовна,- перед смертью своей встал и спрашивает: "Готовы ли лошади?" - "Какие, батюшка, лошади?" - "Да ведь я, говорит, только что молодых повенчал, на свадьбу меня зовут за границу ехать!" Да и помер. А за шесть дней, как старому барину помереть, видела моя барыня, будто она сапог с ноги потеряла. А перед смертью барыни приснилось мне, сижу я будто перед печкой - затопила печку, дрова разгорелись, стал жар разливаться, я нарезала сала, положила в горшок, поставила в печку, и только что поставила, горшок и развалился на две половины и затрещал, жар и чад такой... Не дал мне родитель слова благословения. Так все и вышло! Катучим камнем коло белого света.
– А что же брат ваш и невестка?
– спросил как-то Маракулин
– Да то же, одно - маются: лесу нет, дров нет, покосу нет; а меньшая дочь их Федосья, племянница, в Турий Рог ходила в поденную полоть, барину, молодому Буянову, понравилась, баловной барин, и оставил ее барин у себя на месяц в доме служить, а месяц кончился, еще на месяц, а там и на всю зиму. Брат-то все понимал, да невестке не сказывал. Лесу нет, дров нет, покосу нет, а от барина и дров дадут и денег, выгодно. Так всю зиму и прожила Федосья. А на Красную горку уехал барин в город, там и женился. И пошла Федосья домой к отцу опять, а уж все знают - все узнали! Стали ее попрекать братья, что такая она, грех-то у ней этот, как воронье, заклевали, и не вынесла,- за девять ден до Покрова померла. Двадцатый год минул, молодая. А Василий, двоюродный брат, на маслину ноги отморозил...