Крестовый поход детейСобрание сочинений. Том I
Шрифт:
Мим XIII: Три бега
Со смоковниц упали смоквы и с масличных деревьев маслины; ибо странное зрелище видел остров Скира. Молодая дева бежала, юноша гнался за нею. Она приподняла полу своей туники, из-под которой виднелись края ее легких одеяний. Серебряное зеркальце выпало у нее на бегу. Юноша поднял зеркальце и стал глядеться в него; он залюбовался глазами своими, полными мудрости, полюбил разум, светившийся в них и, перестав преследовать деву, сел на песке. Юная дева снова стала бежать, и зрелый муж гнался за нею. Она подняла полу своей туники, икры ее были словно румяный, мясистый плод.
Мим XIV: Зонтик Танагры
Так, растянутым на лепных прутьях, сплетенным из желтой соломы или сотканным из земляных тканей, покрасневших на огне, держит меня позади и против солнца юная дева с прекрасными грудями. Другой рукой она приподнимает тунику из белой шерсти, и над персидскими сандалиями видны ножки, созданные для янтарных браслетов. Волосы ее волнисты, длинная булавка пронизывает их под затылком. Повернув голову, она выдает свой страх перед солнцем и кажется, будто Афродита сошла на землю и склоняет свою нежную шею.
Такова моя госпожа; раньше мы блуждали по лугам, усеянным гиацинтами, у нее было тогда розовое тело, а я был из желтой соломы. Белые лучи солнца целовали меня снаружи, а под сводом моим целовало меня благоуханье девичьих волос. Богиня, что меняет формы, выслушала меня — и, подобный водяной ласточке, падающей с распростертыми крыльями на траву, выросшую в середине пруда, чтоб ласкать ее своим клювом, я тихо спустился на ее головку; я потерял тростник, что держал меня в воздухе далеко от нее, и стал ее шляпой, покрывавшей голову трепетной кровлей.
Но в предместье горшечник, что лепит также и девушек, попросил нас обождать и быстро пальцами своими вылепил глиняную фигурку. Работник над грубыми формами, он выразил нас на своем глиняном языке; и, право, он сумел тонко сплести меня и мягко сложить складки белой шерстяной туники и волнисто разлить волосы моей госпожи; но, не понимая желаний предметов, он жестоко разлучил меня с головой мною любимой. И снова, став зонтиком в моей второй жизни, я качаюсь далеко от шейки моей госпожи.
Мим XV: Кинне
Этот жертвенник я посвящаю памяти Кинне. Здесь, у черных утесов, где с рокотом пенится море, мы бродили вместе. Знают это и изборожденный берег, и лесные рябины, и прибрежный тростник, и желтые головки морских маков. Руки ее были полны зубчатых раковин, а поцелуями я наполнял трепетные раковины ее ушей. Она смеялась над хохлатыми птичками, которые громоздились на водорослях и качали хвостами. В очах ее я видел полосу белого света, что стелется на рубеже темной земли и синего моря. Ножки ее были мокры и морские зверьки прыгали по шерстяной тунике.
Мы любили сиянье вечерней звезды и влажный серп луны. Ветер, несущийся по Океану, приносил нам пряный аромат далеких стран. Наши губы были белы от соли, и мы смотрели, как прозрачные и мягкие существа светились сквозь воду, будто живые лампадки. Дыханье Афродиты окружало нас.
И я не знаю, почему Добрая Богиня усыпила Кинне. Она упала на песок среди желтых маков при розовом свете утренней звезды. Из уст ее текла кровь, и сиянье очей ее погасло. Меж век ее я увидел длинную черную черту, лежащую на рубеже между теми, что радостно веселятся на солнце, и теми, что плачут у глубоких, темных топей. Теперь Кинне одиноко бродит у берегов подземных вод, раковины ушей ее звучат глухим гулом летающих теней, на побережье ада колышутся черные головки печальных маков, а звезда темного неба Персефоны не знает ни вечера, ни утренней зари; и она подобна увядшему цветку асфодели.
Мим XVI: Сисме
Ту, что ты видишь здесь высохшей, звали Сисме, дочь Фратта. Средь пчел и овец жила она сначала; потом она вкусила морской соли; потом один купец увез ее в белые сирийские дома. Теперь она сжата, будто драгоценная статуэтка, в каменной коробке. Сочти кольца, блистающие на ее пальцах: столько лет ей было. Взгляни на повязку, обвивающую ее чело: сюда робко приняла она первый поцелуй любви. Коснись звезды из бледных рубинов, дремлющей там, где были ее груди: здесь покоилась дорогая голова. Возле Сисме положили ее потускневшее зеркало, серебряные косточки и большие янтарные булавки, которые она вкалывала в волосы; так в двадцать лет (ведь двадцать колец на руках) она была осыпана сокровищами. Богатый сиффет подарил ей все, чего женщины могут желать. Сисме не забыла об этом, и ее маленькие белые кости не отталкивают драгоценностей. Да, сиффет воздвиг ей этот роскошный мавзолей, чтоб хранить ее нежную смерть, и окружил его ароматными вазами и золотыми слезными урнами. Сисме благодарит его. Но ты, если ты хочешь знать тайну бальзамированного сердца, разожми суставы пальцев левой руки: ты увидишь простое стеклянное колечко. Это колечко было прозрачно; оно стало дымчатым и темным от времени. Сисме любит его. Молчи и пойми.
Мим XVII: Погребальные подарки
В гроб Лизандра я положил зеленую плетенку, красную лампу и серебряный кубок.
Зеленая плетенка будет недолго (одна осень ее уничтожит) напоминать ему о нашей дружбе, о мягкой траве наших пастбищ, о дугообразных спинах пасущихся овец и прохладной тени, в которой мы засыпали. И он вспомнит пищу земную и зиму, когда собирают запасы в амфоры.
Красная лампа украшена нашими женщинами; они взялись за руки и пляшут, переплетая свои ноги. Испарится ароматное масло, и глина, из которой сделана лампа, рассыпется с годами. Так Лизандр не тотчас забудет в подземной жизни счастливые ночи и негу белых тел, освещенных той лампой; она служила еще для того, чтоб своим алым языком выжигать волоски с рук и бедер для большей услады осязанья и взора.
Серебряный кубок увенчан золотыми лозами и кистями винограда; ошалелый бог на нем машет своим тирсом и кажется, будто еще трепещут ноздри Силенова осла. Он бывал полон вина, кислого, чистого и смешанного с водою; вина хиосского, с запахом козьих шкур, и вина эгинского, охлажденного в глиняных сосудах, висящих на ветру. Лизандр пил из него на пирах, где он читал стихи, и дух вина вселял в него демона поэзии и забвенье всех земных дел и вещей. Так внешняя форма демона будет жить еще с ним; и когда плетенка сгниет и рассыпется лампа, серебро еще останется целым в его могиле. Да сможет он часто опоражнивать сей кубок, полный забвенья, в память лучших минут, проведенных меж нами!
Мим XVIII: Гермес Психагог
Лежат ли мертвые в саркофагах из резного камня, заключены ль они в урнах из метала иль глины, или стоят позолоченные и выкрашенные в синее, без внутренностей и без мозга, обвитые льняною тесьмою, — я увожу их толпою и направляю их шаги моим руководящим жезлом.
Мы идем по крутой тропинке, которой люди не могут видеть. Куртизанки прижимаются к девам, убийцы к философам, матери к тем, что не захотели рожать, жрецы к клятвопреступникам. Ибо они раскаиваются в своих преступлениях, выдумали ли они их в своих головах или совершили своими руками. И так как они вовсе не были свободны на земле, — связанные законами, обычаями или собственными воспоминаньями, — они страшатся одиночества и держатся друг за друга. Та, что нагая спала средь мужчин в устланных плитами палатах, утешает юную деву, что умерла накануне своей свадьбы и величаво мечтала о любви. Тот, что убивал на большой дороге, вымазав себе лицо пеплом и сажей, проводит рукой по челу мыслителя, хотевшего возродить мир и проповедовавшего смерть. Мать, что любила детей своих и страдала за них, прячет голову на груди гетеры, по своей воле бесплодной. Муж, одетый в длинное платье, убедивший себя, что верит в своего бога и истязавший себя коленопреклоненьем, плачет на плече циника, нарушившего все клятвы плоти и духа на глазах граждан. Так помогают они друг другу на своем пути, бредя под игом воспоминаний.