Крестовый поход детейСобрание сочинений. Том I
Шрифт:
В начале XII века из Германии и Франции вышли две группы детей. Они верили, будто посуху перейдут моря. Может быть, их вели и хранили слова Евангелия: «Пустите детей приходить ко Мне и не возбраняйте им» (Лк 18:16)? И разве не сказал Господь, что вера с горчичное зерно может двигать горы (Мф 17:20)? В надежде, неведении и радости направлялись они к гаваням юга. Чуда не произошло. Божьим соизволением колонна, шедшая из Франции, попала в руки работорговцев и была продана в египетский плен; немецкая же сбилась с дороги и исчезла, уничтоженная варварской географией и, как можно думать, чумой. Quo devenirent ignoratur [11] . Есть мнение, что какие-то отзвуки этого слышны в поверье о гаммельнском флейтисте.
11
Что с ними сталось, неведомо (лат.).
В священных книгах индусов мир предстает сновидением недвижного божества, неделимо таящегося в каждом. В конце XIX столетия творец, исполнитель и зритель того же сна Марсель Швоб задался мыслью воскресить сон, который много веков назад снился в пустынях Африки и Азии, — историю о детях, пустившихся на защиту Гроба Господня. В нем явно не было ничего от неутолимого археолога Флобера; скорее он поглощал старинные страницы Жака де Витри или Эрнуля, а потом отдавался трудам воображения и отбора. Представлял себя римским папой, голиардом, тремя детьми, клириком. Он вооружился аналитическим методом Роберта Броунинга, в чьей пространной повествовательной поэме «The Ring and the Book» (1868) [12] запутанная история преступления раскрывается в двенадцати монологах и видится поочередно глазами убийцы, жертвы, свидетелей, защитника, доносчика, судьи, жертвы, свидетелей, защитника, доносчика, судьи и, наконец, самого Роберта Броунинга… Лалу («Litt'erature francaise contemporaine», 282) [13] отмечает «сдержанную точность», с которой Швоб пересказал «подлинную легенду»; я бы дополнил, что эта точность нисколько не убавляет ни ее легендарности, ни патетики. Впрочем, разве не сказал еще Гиббон, что пафос обычно рождается из самых незначительных подробностей?
12
«Кольцо и книга» (англ.).
13
«Современная французская словесность» (фр.).
Хорхе Луис Борхес
Рассказ гольяра
Я бедный гольяр, жалкий послушник, скитающийся по лесам и дорогам, выпрашивая, имени Господа Нашего ради, хлеб мой насущный, я видел благочестивое и душеспасительное зрелище и слышал слова малых детей. Знаю, что жизнь моя далеко не святая и что я поддавался искушению под придорожными липами. Братья, дающие мне вина, хорошо видят, что я не слишком привык его пить. Но я не принадлежу к секте калечащих. Есть злые люди, которые выкалывают глаза младенцам и отпиливают им ноги и связывают им руки, чтобы затем выставлять их напоказ и молить о милосердии. Вот почему я был объят страхом, видя всех этих детей. Нет сомнения, Господь Наш защитит их. Я говорю без толку и порядка, ибо я полон радости и веселья. Я смеюсь весне и тому, что я видел. Мой ум не слишком силен. Я получил свою послушническую тонзуру когда мне было десять лет и я забыл латинские слова. Я похож на кузнечика: прыгаю то туда, то сюда и стрекочу, и иногда я раскрываю разноцветные крылья; и маленькая голова моя прозрачна и пуста. Говорят, что Святой Иоанн питался в пустыне кузнечиками. Для этого нужно было их есть очень много. Но святой Иоанн был человеком совсем не таким, как мы.
Я полон благоговения перед святым Иоанном, ибо он был скитальцем и произносил слова без связи. Мне кажется, что они должны были быть более мягки и нежны. Весна тоже мягкая и нежная в этом году. Никогда не было столько белых и розовых цветов. Луга умыты свежим дождем. Повсюду на плетнях искрится кровь Господа Нашего. Господь Наш — Иисус, цвета лилии, но Его кровь алая. Почему? Я не знаю. Об этом должно быть написано на каком-нибудь пергаменте. Если бы я был сведущ в письме, у меня был бы пергамент и я писал бы на нем. И тогда я бы очень хорошо ел каждый вечер. Я бы ходил в монастыри молиться за умерших братьев и записывал бы их имена на своем свитке. Я бы переносил мой список из одного монастыря в другой. Это вещь, которая нравится нашим братьям. Но я не знаю имен моих покойных братьев. Может быть, Господь Наш тоже не хочет вовсе знать их имен. Мне показалось, что все эти дети не имеют имен. И не может быть сомнения, что Господь Наш, Иисус, любит их. Они заполняли дорогу, точно рой белых пчел. Я не знаю, откуда они шли. Это были совсем маленькие пилигримы. У них были ореховые и березовые посохи. На плече у каждого был крест. И все эти кресты были разного цвета. Я видел меж ними зеленые, которые, должно быть, были сшиты из листьев. Эти дети — дикие и невежественные. Они бредут неизвестно к какой цели. Они веруют в Иерусалим. Я думаю, что Иерусалим далеко, а Наш Господь должен быть ближе к нам. Они не дойдут до Иерусалима. Но Иерусалим при дет к ним. Как ко мне. Цель всех святых дел состоит в радости и весельи. Господь Наш здесь, на этом багряном шипе, на моих устах и в моем убогом слове. Ибо я думаю о Нем, и Его гробница в моей мысли. Аминь.
Я лягу спать здесь на солнце. Это святое место. Стопы Господа Нашего освящают все места. Я буду спать. Пусть Иисус пошлет сон всем этим маленьким белым детям, несущим крест. Право, я говорю это Ему. Меня очень клонит ко сну. Я говорю это Ему от души, потому что, может быть, Он их вовсе не видел, а Он должен заботиться о малых детях. Полдневный час тяготеет надо мною. Все вещи белы. Да будет так. Аминь.
Рассказ прокаженного
Если вы хотите понять то, что я вам скажу, знайте, что голова моя покрыта белым капюшоном и что я потрясаю трещоткой из твердого дерева. Я уже не знаю, каково мое лицо, но я боюсь моих рук. Они бегут передо мною, будто чешуйчатые и серо-синие звери. Я хотел бы отрезать их. Мне стыдно перед вещами, которых они касаются. Мне кажется, что они заставляют блекнуть красные плоды, которые я срываю; и бедные корешки, которые я вырываю из земли, как будто засыхают от их прикосновенья.
Domine ceterorum, libera me! [14]
Спаситель не искупил моего бледного греха. Я забыт до самого воскресения мертвых. Как жаба, замурованная холодным светом луны в темном камне, я останусь заключенным в мою отвратительную оправу, когда другие встанут со своими ясными и чистыми телами. Domine ceterorum, fac me liberum: leprosus sum [15] . Я одинок и объят ужасом. Одни лишь зубы мои сохранили свою естественную белизну. Животные пугаются меня, и душа моя хотела бы бежать.
14
Господь других, сделай меня свободным.
15
Господь других, освободи меня, прокаженного.
День отворачивается от меня. Вот уже тысяча двести двенадцать лет, как их Спаситель спас их, но надо мною Он не сжалился. Меня не коснулось кровавое копье, прободавшее Его. Быть может, кровь Господа других вылечила бы меня. Я часто мечтаю о крови: зубами своими я мог бы кусать; они непорочны. Если Он не захотел мне дать ее, мне хочется взять ту, которая принадлежит Ему. Вот почему я подстерегал детей, которые шли из Вандомского края через этот лес над Луарой. У них были кресты, и они были покорны Ему. Их тела были Его тела, а Он не уделил мне ни кусочка Своего тела. Я окутан на земле бледным проклятием. Я выслеживал их, чтоб пососать из шеи одного из Его детей невинной крови. Et саго nova fiet in die irae. В день страшного суда мое тело будет обновленным. Позади других шел ребенок, свежий, с рыжими волосами. Я наметил себе его; я прыгнул внезапно к нему; схватил его за уста своими отвратительными руками. Он был одет лишь в одну грубую, жесткую рубаху; его ноги были босы и глаза оставались спокойны и ясны. Он смотрел на меня без удивления. Мне захотелось еще услышать человеческий голос и, зная, что он не может кричать, я отнял руки от его рта, — он не вытер губ. Его взор, казалось, был устремлен в другой мир.
— Кто ты? — сказал я ему.
— Иоганнес Тевтон, — ответил он, и речь его была кристально чиста и целительна.
— Куда идешь ты? — говорю я еще.
И он ответил:
— В Иерусалим, чтоб завоевать Святую Землю.
Тогда я стал смеяться и спросил его:
— Где находится Иерусалим?
И он ответил:
— Я не знаю.
И я сказал еще:
— Что такое Иерусалим?
И он ответил:
— Это — Наш Господь.
Тогда я снова стал смеяться и спросил:
— Что такое твой Господь?
И он сказал мне:
— Я не знаю: он белый.
Эти слова привели меня в ярость, и я открыл свои зубы под капюшоном и склонился над его свежей шеей. Он не отшатнулся от меня.
— Почему ты не боишься меня? — спросил я его.
И он сказал:
— Почему мне бояться тебя, белый человек?
Тогда крупные слезы брызнули из моих глаз, и я растянулся на земле. Я целовал землю своими ужасными губами и кричал:
— Потому что я прокаженный!
Тевтонский ребенок смотрел на меня и сказал с ясным спокойствием:
— Я не знаю.
Он не боится меня! Он не боится меня! Моя чудовищная белизна для него подобна белизне его Господа. Я взял пучок травы и вытер его уста и руки. И я сказал ему:
— Иди с миром к твоему белому Господу и скажи ему, что он забыл меня.
Ребенок смотрел на меня молча. Я вывел его из чащи этого леса. Он шел без трепета. Я видел, как его рыжие волосы исчезли вдали в лучах солнца. Domine infantium, libera me! Пусть звук моей трещотки донесется до тебя, как чистый звон колоколов! Владыка неведающих, избави меня!