Крестьянин и тинейджер (сборник)
Шрифт:
Заговорил на удивление внятно: «Спасибо, брат. Я пьян, но не настолько, чтобы так. Не в том тут дело, что я пьян. Все дело тут в сосудах, в сосудах ног. Они меня иногда подводят, и я обычно падаю… Посади меня у стенки, где посуше. Немного посижу, а отойдут сосуды — и пойду».
«Куда ты такой пойдешь?» — спросил Панюков.
«На остановку, и — домой, в Пытавино… А ты что думал?»
«Ничего не думал».
«Нет, ты думал: к Александре я пойду… Но ты не бойся, к Александре я таким идти не могу».
«Я и не боюсь».
«Боишься, — убежденно возразил ветеринар и снова попросил: — Посади меня у стеночки».
Панюков отвел его, едва перебирающего
«Нет, это ты собрался к Александре», — сказал ветеринар, сползая по стене вниз.
«И что с того?» — неохотно отозвался Панюков.
«Нормально все, — сказал ветеринар, усаживаясь поудобнее. — Нашли себе бесплатную слугу-работницу, а она пренебрегает. Надо вернуть, нормально все…»
Панюков даже не понял сразу, что он говорит, и растерялся: «Кто пренебрегает? Как пренебрегает?».
«Своими прямыми обязанностями, — внятно ответил ветеринар, глядя себе под ноги. — Доить, ухаживать, кормить и прибирать…»
Панюков пнул каблуком стену над головой ветеринара, сказал: «Убью следующий раз», — и пошел прочь.
Прежде чем свернуть за угол, услышал за спиной короткое, злое и ноющее: «Да хоть сейчас, делов-то…».
Панюков купил пряники, купил и зефир, пошел к Сане. Снег сек глаза; он ничего перед собой не видел. В порывах ветра слышалось короткое нытье, как будто это ныл за спиной ветеринар, но и обида на ветеринара тоже ныла: как он посмел, гад, так о них подумать? Саня у них слуга-прислуга? Она ведь не могла сказать такое про себя? Сказать ему, пропитому чмырю из лужи? Это он в луже сам с собою выдумал? Или могла сказать? Но почему тогда ему, а не ему сказала? И почему тогда она, пускай и редко, но приезжает в Сагачи? И улыбается, и разговаривает с ласкою в веселом голосе? Разве ее кто заставляет приезжать, помогать, улыбаться?
…Шагнул к порогу дома Сани — и не постучал. Что-то мешало постучать. Сказал себе: да ладно, я потом заеду и зайду, когда будет другое настроение. Вернулся в Сагачи, так Саню и не повидав. Зефир и пряники съел на пару с Вовой, в порядке примирения.
Она по-прежнему к ним приезжала, и помогала, и улыбалась. Панюков ей улыбался через силу. Пусть злые слова ветеринара, что, дескать, Саня в Сагачах — бесплатная прислуга, забылись ввиду и подлости, и глупости всех этих слов, все ж мучил факт: ветеринар в Селихнове бывает, и не всегда же он, когда бывает, сидит там пьяный в луже. И не затем он там бывает, а вот зачем он там бывает, долго гадать не приходилось…
«Ты знаешь что, кончай! — не выдержал однажды Вова. — Убей его или женись на ней».
«Убивать его пока причины нет», — ответил Панюков убежденно, снисходительно, но и с легкой угрозой в голосе. И замолчал, вдруг усомнившись в собственных словах.
«Гляди не опоздай, если уже не опоздал», — добавил Вова.
И Панюков поторопился спросить Саню: «Ты за меня пойдешь?»
«Пойду, — просто сказала Саня. — Спасибо тебе».
«За что?»
«За внимание. И за то, что ты ухаживал по-человечески. Я всегда хотела, чтобы у меня было по-человечески, не как у всех людей».
«А это как: по-человечески?» — осторожно спросил Панюков.
Саня ответила: «Без грубости…. По-человечески, это когда все — после свадьбы».
Их бы могли и в селихновской конторе расписать, где в ту пору, кроме дирекции совхоза, располагался сельсовет, но Панюков хотел, чтобы все прошло по-человечески, как у людей, и они с Саней подали заявление в пытавинский районный загс. Там Панюков немного огорчился, что свадьбу по закону придется ждать два месяца, зато заранее снял на день свадьбы весь зал кафе «Кафе».
Вова недоумевал: «Зачем тебе? Кого ты звать собрался, тем более что мы с тобой не пьем?»
«Директора Игонина, наверно, позову, — отвечал Панюков, — и, думаю, кого-нибудь из корешей по Кандагару. Никитюка, наверно, я тебе о нем рассказывал. Может, и Волотко, ну, я тебе о нем рассказывал…»
«Ничего ты не рассказывал, — говорил ему Вова с досадой. — Ты точно знаешь, где они теперь? Они тебе хоть раз писали? Мои мне, например, ни разу не писали… Ты их разыщешь, хоть кого? Ты им, если разыщешь, сможешь дорогу оплатить?»
Панюков отвечал неуверенно: «Посмотрим, мы потом посмотрим… Еще, я думаю, у Сани должны быть хновские подруги по училищу. Я не спросил пока, но, думаю, должны же быть».
«Должны, должны, — согласился Вова мечтательно. Подтрунивая, предложил: — Еще ветеринара позови».
«И позову, — гордо ответил Панюков. — По-человечески это, наверно, будет правильно».
Жизнь их текла без изменений, новым в ней было лишь настроение: приподнятое, строгое — у Сани с Панюковым, слегка насмешливое — у Вовы. Саня, как и прежде, при любой возможности приезжала ранним утром в Сагачи и помогала, и всякий раз в вечерних сумерках Панюков провожал ее к автобусу. Раз они съездили вдвоем в Пытавино и отоварили талон для новобрачных: купили Сане югославское белое платье с розочкой и темно-синий, в рубчик, шерстяной костюм для Панюкова. Другой раз они вместе были у Игонина, просили дать подъемные на свадьбу. Тот отказал, поскольку Панюков давно уж не был работником совхоза. А через месяц с небольшим после подачи заявления Панюков отправился в Пытавино один. Он не сказал об этом Сане, потому что собирался сделать ей сюрприз — купить в подарок сумочку.
Купил сумочку, но не догадался попросить, чтобы ее упаковали. Ходить на людях с женской сумочкой было неловко, даже стыдно. Панюков почти бежал и, выбежав к озеру, увидел вдалеке на набережной Саню. С ней был ветеринар.
Они шли в его сторону, и Панюков, чтобы не быть ими замеченным, нырнул за трансформаторную будку, заросшую по всем углам репейником. Выдирая репьи из одежды и волос, глядел исподтишка на Саню и ветеринара. Тот быстро говорил о чем-то Сане, и Саня хохотала, закатывая глаза и задирая лицо к небу. И ветеринар закатывал глаза, смеясь в ответ. Они прошли мимо него. Их смех долго звучал, затихая вдалеке, над голой набережной…
Уже и стих совсем, уже лишь только ветер с озера гудел, да и позванивал — не звонко — трансформатор в будке, а Панюков все не решался выйти из укрытия. Потом-таки он вышел, весь в репьях, и огляделся. Никого не было вокруг. Размахнувшись, он бросил в озеро новенькую сумочку. Глядел, как она качается, понемногу раздуваясь, на волне.
Сумочку было жалко. Панюков шагнул в озеро, забрел в него по колено, выловил подарок и вылил из него воду…
«Что с тобой?» — опешил Вова при виде Панюкова в мокрых брюках и в разбухших от воды ботинках — с репьями в голове, с тоскливым тусклым светом в глазах. Панюков и не хотел, а рассказал, что с ним приключилось. Помолчав веско, Вова рассудил: «Ты правильно сделал, что сумочку не выбросил. Саня тебя, я в этом полностью уверен, не обманывает, а сумочку ты высушишь, и будет она как новая. А то, что этот гад подкоп копает, тут ты будь спокоен: еще как копает. — Вова снова веско помолчал, потом спросил: — Говоришь, хохотала?»