Крестьянская доля
Шрифт:
– Тамбовский волк тебе товарищ! – отвечали оговорившимся женщинам конвойные, невольно вспоминая времена, когда Красная Армия с помощью боевых отравляющих газов выкуривала восставших крестьян из дремучих тамбовских лесов.
Осенью в жизни учениц появились новые заботы. В центре комнаты общежития на почётном месте установили печку-буржуйку, труба от которой выходила прямо в окно. Теперь вечерами приходилось пилить и колоть дрова. Потому что днём, когда все работали, в комнате, как говорила Лена, гостил колотун-бабай. Да такой, что вода в питьевом баке зачастую покрывалась тонкой хрустящей корочкой льда. И только затопив печку, девушки
Однако не унывали ФЗО-шницы. Изредка водили их строем в кино, и яркие запоминающиеся советские фильмы вносили в жизнь девушек дополнительную долю радости и оптимизма. Часто устраивали они «танцульки» под гармошку - зимой в коридоре барака-общежития, а летом на улице. Много и душевно пели, пытаясь заглушить голод, особенно мучивший их в те холодные военные зимы.
9.
Тяжёлая однообразная работа притупляет все мысли и чувства, вводя человека в ступор и безразличие к окружающему миру. Два года заключения пролетели для Алёны, будто кошмарный сон, вычеркнув из жизни дни и часы, которые она могла бы прожить совсем по-другому. Получив справку об освобождении, девушка вышла за скрипучие ворота зоны, надеясь, что больше никогда не увидит ни заборов, оплетённых колючей проволокой, ни слепящих глаза прожекторов, ни вечно орущих что-то матерное вертухаев на вышках.
Её подруги ФЗО-шницы к тому времени давно переехали в заводское общежитие и отрабатывали на заводе, с которым почти сроднились, обязательные после учёбы четыре года. Подходил к концу победный 1945-й, пробуждая в душах людей надежду на новую жизнь.
– Мне ещё больше двух лет здесь работать, - говорила подруге не утратившая былого задора Ленка. – Ребята с войны возвращаются. Будет с кем шуры-муры крутить. А в деревню я, наверное, никогда не вернусь. Не хочу коровам хвосты крутить. А ты что думаешь делать?
– Даже не знаю, - отвечала Алёна, - мать пишет, что Председатель наш совсем озверел. Кричит, что вырастила она тюремную подстилку, меня значит, что ему не нужна в колхозе зечка. Грозится всю семью в Сибирь сослать, если я домой вернусь. Он ведь меня в ФЗО вместо своей дочки отправил. Боится, гад, что я мстить ему буду.
– Слушай, а ты езжай к моим в деревню. Трудно матери одной с пацанами справляться. Старший брат вернётся из армии не скоро, дом у нас большой. Так что живи – не хочу!
На том и порешили.
10.
«Вот так я, чувашка, и оказалась здесь, в татарской деревне, - продолжала свой рассказ Апа. – Приняли меня как родную и как-то совсем незаметно переименовали в Альфию, обучив татарскому языку, чтобы не сильно выделялась среди местных. Здешний председатель колхоза был хороший человек – людей жалел. И к весне сорок шестого стала я обычной колхозницей.
Повидалась с родной матерью, но возвращаться домой не захотела, навсегда здесь осталась. Отец моих названных братьев ушёл на войну в июне сорок первого. Был ранен, а когда выздоровел, его направили в учебный отряд здесь же, неподалёку. Писал он, что их там почти не кормят, издеваются, мучают шагистикой и непосильной работой. Провинившихся заставляют брать на плечо тяжёлое бревно и гоняют по кругу, пока не упадёт солдатик.
Много было в том письме ужасов. И мать, вымолив у председателя
Ближе к зиме снова голод пришёл в наши места, и запросилась я у председателя в город на заработки. Летом-то он отпустить не мог – работы много было. А когда белые мухи полетели, дал мне до весны справку, по которой я устроилась в детский дом поваром – поближе к еде хотелось.
Очень рада была этой новой работе. Старалась, деткам еду готовила. А что не съедали они из хлеба, тайком собирала, сушила и отвозила в деревню нашей детворе – то в одну свою семью, то в другую. Благо, татарская деревня совсем рядом с городом была. И так радовались мои братишки и сестрёнки этим объедкам, что до сих пор их вспоминают и благодарят меня от души. Белый пшеничный сухарик – где они могли тогда такого отведать?
Возвращались наши воины-победители. Однако много было и калек увечных. Пили они безбожно, а напившись, били себя в грудь в забегаловках, плакали. И вдруг все пропали. Оказывается, собрали бедолаг и отправили в какой-то интернат – с глаз долой, из сердца вон. Остались только здоровые на вид ребята. Да и те во сне по ночам воевали, а днём никак не могли от той войны проклятой отойти.
Многим я нравилась тогда - молодая была. Но только узнает парень, что сидела два года – так сразу мне от ворот поворот. Никому не нужна была жена-зечка – враг трудового народа. Обидно было, плакала по ночам. Да что поделаешь? Поубивали наших женихов фашисты проклятые, мало их вернулось с войны.
Семилетку я окончила, но чтобы учиться дальше, нужен был паспорт или хотя бы справка из сельсовета. Просила я у председателя эту бумагу, но он ответил мне так: «тебе, Альфия, после отсидки все пути-дороги закрыты. Хоть с паспортом, хоть без паспорта – никуда не возьмут. Поверь мне на слово. Живи, работай в колхозе, и всё у тебя будет хорошо!» Несправедливо это было. Тем более что председательская дочка, вместо которой меня в ФЗО отправили, выучилась на учительницу, преподавала в колхозной школе. А я?..»
На несколько минут рассказчица умолкла. Смахнула набежавшую слезу, прокручивая в памяти свою тяжёлую, но честно прожитую жизнь. Потом заговорила снова:
«Да что я? В те годы никого не пускали в город учиться - работать было некому. А ты скажи мне, когда в колхозе хватало рабочих рук? Вроде и свободные мы были люди, бесконвойные – иди на все четыре стороны. Но без бумажки, без паспорта кому ты в городе нужен? В общежитии не пропишут, на работу не возьмут. Побегаешь-побегаешь, да и вернёшься в родной колхоз.
11.
В 1948-м году демобилизовался, наконец, сын моей приёмной матери Булат. Приехал - молодой, красивый, вся грудь в медалях. И здоровый - ранен был один только раз, да и то легко. Девки на него заглядывались, а он увидел меня – и сразу влюбился. Да и я от него без ума была – все слёзы в подушку выплакала, думала, не захочет со мной свою судьбу связать. Ан нет! Смелый он оказался, решительный, не чета другим. Да и сейчас он такой, только годы немного к земле пригнули. Смотри, вот он просыпается, мой милый, дорогой единственный друг!»