Крестьянское восстание
Шрифт:
– Я хотел сказать, чем ты, каналья, питаешься? – проговорил в удивлении Алапич.
– Хлебом и ракией.
– А кто же тебе доставляет средства?
– Мой ум да чужая глупость, stultitia humana. [40]
– Откуда ты знаешь латынь?
– Это длинная история. Мальчишкой я водил слепого с палкой, получая от него ежедневно три порции колотушек. Я и бросил его в лесу. Тогда монахи из Кланца взяли меня в школу. Окончив ее, я стал послушником. И едва не сделался порядочным человеком. Еды и питья вдоволь, работы никакой. Но монашеская капуста слишком воняла, и когда брат ключник спрятал даже ключи от погреба, я украл у гвардиана зимние сапоги и купил на них ракии. Эхма! Монахи
40
людская глупость (лат.).
– Ты, мошенник, ходатай? – рассмеялся Гашо.
– Если брадобрей может называться доктором, почему же и мне не быть ходатаем? Хожу из села в село и ношу в своей выдолбленной палке перо, чернила и бумагу. За прошение беру грош или стакан ракии; так и питаюсь, как воробей в помойной яме.
– Забавная история! – воскликнул Алапич, хлебнув из кувшина.
– Да, – ответил Дрмачич, – я рассказал вашей милости весь мой curriculum vitae [41] мошенника, чтоб снискать ваше доверие.
41
биография (лат.).
– А сумеешь ли ты, мошенник, сделать то дело, ради которого я тебя призвал?
– Пойти уполномоченным к туропольским костурашам? Еще бы!
– Ты знаешь Турополье?
– Каждый куст и каждую корчму от турецких траншей на Одере до крепости в Лекеницах и от Ракитовца до последней дубранской клети, а также и славную «Высокую гору», которую всякий заяц может перепрыгнуть.
– Ну так вот, косматый domine Криспин, направь-ка ты свои копыта на «Высокую гору» и науськай костурашей против господина Вурновича.
– Ad servitia paratissimus, [42] но мои копыта Fie подкованы.
– Другими словами, dominatio vestra, [43] – сказал Алапич, – метит на мой кошелек, не так ли, мошенник?
– Конечно, – сказал Шиме, кивая, – clara pacta, boni amici. Всем известно, что посланнику нужны золотые и серебряные приманки. Поглядите на меня. В частной своей работе я не забочусь ни о дырявых сапогах, ни о протертых локтях, но на господской службе надо быть умытым и причесанным, auctoritatis gratia. [44]
42
Полный готовности служить (лат.).
43
ваша милость (лат.).
44
ради авторитета (лат.).
– На, – засмеялся Алапич, кидая Шимуну толстый кошелек, – умойся и причешись. Завтра на заре отправляйся с Петаром в Горицу. Но смотри не засни в какой-нибудь корчме, не то я тебя насажу на вертел.
– Не рассчитывайте на это постное жаркое, magnifice, слишком вы жирный клиент.
– Ступай!
– Servus humillimus dominationis vestrae, [45] – Шимун поклонился, засунул кошелек в карман и вышел с Петаром из комнаты, куда тотчас же вошла Ягица.
– Слава богу, – вздохнул Гашо, – publico-politica [46]
45
Покорнейший слуга вашей милости (лат.).
46
общественно-политические дела (лат.).
47
только личные дела (лат.).
И он поцеловал корчмарку.
Город был объят тишиной, все спало, и лишь каждый час слышался крик сторожа: «Хозяева и хозяйки, остерегайтесь пожара, сгребайте жар в очагах, чтоб кошка не разнесла искры на конце хвоста».
12
В день святого Якова, то есть 25 июля 1565 года, бан Петар Эрдеди созвал всех дворян на сабор в свободном славном городе Загребе. Дворяне как громом были поражены этой вестью. Теперь-то должна была разразиться буря. Прошел слух, что Тахи привез от короля важные письма, но содержание их было неизвестно. Люди в страхе гадали, что там; подчеркивалось, что именно Тахи привез письма, и люди нетвердые, преклонявшиеся только перед силой, стали качать головами.
Накануне дня святого Якова (было воскресенье) господин Амброз ехал из Брезовицы в Загреб. Недалеко от Королевского брода на Саве он встретил большой отряд туропольских дворян с саблями, шедший со знаменем по направлению к Загребу; впереди на конях ехали братья Яков и Блаж Погледичи из Куриловца. Увидав подбана, Блаж махнул рукой, и весь отряд стал кричать: «Vivat Ambrosi!»
Потом Блаж подъехал к экипажу Амброза и, поклонившись, сказал:
– Egregie domine! Все хорошо! Мы с вами! Завтра бан нам даст отчет.
Амброз поблагодарил, а Блаж вернулся к своему отряду, сказав, что его люди должны еще отдохнуть в ближнем селе, прежде чем переправиться через Саву.
Приехав в Загреб, подбан сразу отправился в дом господина Коньского у Каменных ворот. Там он нашел за столом целое общество: хозяйку Анку, госпожу Уршулу и трех ее зятьев.
Все встали, чтоб поздороваться с подбаном.
– Слава Иисусу! – сказал Амброз. – Вы, как вижу, навостряете языки к завтрашнему дню! И даже женщины, которые на саборе и голоса-то не имеют! Ну, что нового? Подсчитали ли вы наши голоса?
– Да, мужчины вот уже два дня как только этим и занимаются, – сказала Анка Коньская. – Эх, почему я не мужчина!
– Как же наши дела? – спросил Амброз, садясь на высокий стул.
– Хорошо, батюшка, – ответил с живостью Степко, – господин Вурнович привлек туропольцев, у них большинство голосов.
– Spectabilis domine, [48] – сказал Коньский, – хоть я и надеюсь, что большинство будет на нашей стороне, но прошу вас не ходить завтра на сабор. Мы будем говорить вместо вас.
48
Уважаемый господин (лат.).
Все ужаснулись, а подбан выпрямился и спросил с удивлением:
– Почему?
– Будут говорить о вас, – ответил порывисто Коньский, – прошу вас, не ходите.
– Что ты, свояк, с ума сошел? – крикнул в бешенстве Степко, ударив кулаком по столу. – Ты нам ничего об этом не сказал. Надо же заставить этих мерзавцев скинуть маску.
– А почему же бан может идти на сабор? Разве не он зачинщик насилия? – вставила горячо Уршула.
– Бан – глава сабора, – спокойно ответил Коньский. – Мы будем вас защищать, доложим вам все, domine Ambrosi! Но заклинаю вас, не ходите.