Крейсерова соната
Шрифт:
В снопе ослепительного белого света, из прозрачной грани кристалла вырвалось воинство ангелов: белоснежные, в небесной лазури, дули в золоченые трубы, плескали лебедиными крыльями, несли впереди алую хоругвь.
Два воинства схлестнулись в беспощадной битве! Вклинились и смешались! Стальные когти драли белые одежды, кровавые клыки впивались в нежные крылья. Ангелы роняли трубы, раненные, обрызганные алой росой, снижались к земле. Разящие удары ангельских копий сбивали бесов, отшибали рога, протыкали мышиные крылья. Обескрыленные нетопыри, с дрожащими, брызгающими фиолетовой кровью обрывками, рушились в бездну. То клонилась святая хоругвь, и над ней жестоко возносилась змея, то алое знамя взлетало и гнуло к земле черный флаг.
Плужников стоял среди мелькающих крыльев: мимо лица проносились золотые стрелы и алмазные наконечники
Он увидел, как Ангел с бело-розовым крылом, стянутым голубой перевязью, схватился с бесом. Демон вцепился Ангелу в горло, сдавил железной волосатой рукой. Из ангельских глаз летели жаркие слезы. Ангел бил что есть силы могучим белым крылом, и с каждым ударом шелковая перевязь все больше соскальзывала, была готова упасть и исчезнуть. И вид этой синей ленточки разбудил Плужникова. Он метнулся на беса, нанес ему краем ладони разящий удар в кадык. Бес согнулся от боли. Плужников коротким ударом в челюсть оглушил его, слыша, как лязгнули и сломались клыки, увидел перед собой жилистую шею с черной козлиной шерстью, наклоненные витые рога, сжал оба кулака, словно держал кувалду, обрушил удар на ненавистный загривок. Бес рухнул. Ангел счастливо возопил, взлетел в небеса. И все белокрылое воинство, сияя доспехами, сверкая копьями, неся перед собой иконы святых и праведников, развевая алую святую хоругвь, устремилось на Духов Тьмы, обратило их в бегство, загоняя обратно в черную дыру мирозданья. Страшно лязгнула и захлопнулась железная дверь. Сочились из картины струйки ядовитого дыма. Просвечивал сквозь трещины краски малиновый адский свет, торчала из-за рамы защемленная когтистая лапа. Ангелы, напоминая победное воинство Дмитрия Донского, возвращались в кристалл. В прозрачной глубине слышались церковные песнопения и гудящие колокола.
Плужников, обессилев, стоял посреди галереи, смотрел на две картины в простых деревянных рамах, понимал, что Москва спасена.
Он вышел на улицу: Крымский мост рокотал как туго натянутая тетива, из Парка культуры и отдыха медленно подымалось расписное колесо обозрения, по Москва-реке шел белый буксир, и на нем играла музыка. Осенняя Москва, влажная от холодных дождей, наслаждалась последним солнцем, которое дрожало в луже у ног Плужникова. Но он не видел солнца. Ему казалось, что из загадочных глубин мироздания приплыла и встала над городом огромная каракатица, затмевая свет, выпуская черный мрак, источая ядовитое страдание. Москва была спасена, но страдания ее продолжались. И среди этого удушающего мрака, в самом центре страданий находилась его Аня. Обессиленный схваткой с бесами, израсходовав в сражении отпущенный ему дар ясновидения, он не мог определить то место, где пребывала Аня, метался по городу, стараясь ее разыскать.
Ее не было в квартире, куда он, рискуя быть пойманным, зашел и увидел чашки на столе, лубки, аккуратно собранные в папку, ее колечки и бусы на подзеркальнике. И ему стало страшно от мысли, что он больше ее не увидит: помчался на почту, где она работала, и узнал от недовольной заведующей, что уже несколько дней Аня не являлась на работу и они были вынуждены нанять другого почтальона.
Растерянный, горюя, он стоял на улице, не зная, где ее искать. Большое голое дерево подымалось из тротуара сквозь чугунную решетку, в которую набилась опавшая листва. В ветвях сидело множество воробьев, избравших дерево местом своего птичьего собрания: шумели, чирикали, трепетали крылышками, перелетали с места на место, своим неумолчным гамом заглушали остальные звуки улицы. Плужников поднял к ним лицо, вслушиваясь в щебет, чувствуя,
Они рассказывали друг другу, что в огромном Дворце, который находится у пруда в Текстильщиках, назревает огромное несчастье. Люди, неутомимые в своей нелюбви друг к другу, затевают большую беду. Уже несколько из них умерли, и скоро умрет еще больше. Среди этих обреченных людей находится прелестная женщина Аня, в темно-вишневом платье, самая красивая и милая из тех, кто заперт во Дворце. Этот, стоящий под деревом человек, ее жених, должен немедленно мчаться в Текстильщики, чтобы спасти свою невесту, добрую женщину, которая всегда кидала птицам хлебные крошки, обходила на тротуаре клюющих воробьев и голубей, чтобы не спугнуть.
Произнеся это, воробьи разом вспорхнули и шумно улетели за угол дома, разнося весть по Москве. Дерево без них опустело, стало прозрачным. Сквозь ветки открылось небо с голубизной.
Во Дворце «Голден Мейер» продолжались мучения заложников… Изнасилованные женщины не позволяли прикасаться к себе избитым в кровь мужьям и рыдали в отдаленных углах зала. Один из мужей кинулся на насильников и был застрелен из автомата. Его тело устрашающе вытянулось в проходе. От вида молчаливых террористок в масках, которые поигрывали взрывателями и страстно, ненавидяще озирали пленников, многим заложникам становилось плохо, но не было лекарств, чтобы привести их в чувство. Людям не давали пить, и у некоторых начались бред и галлюцинации. Одна немолодая женщина сошла с ума и танцевала, изображая из себя индийскую жрицу. Безумие оказалось заразительным, и несколько женщин, не вставая с кресел, плавно раскачивались, колыхая в воздухе поднятыми руками. В довершение всего проклятая свинка, мигая огоньками взрывателя, неутомимо бегала по рядам, заскакивала на колени и метила людей капельками вонючей жидкости.
Когда предводитель Арби проходил мимо Ани, она кликнула его:
– Многоуважаемый господин террорист, хоть вы и злодей, но все-таки человек, который родился от женщины, и для вас существует святое слово «мать»… Вы хоть и стараетесь причинить нам как можно больше страданий, но делаете это, чтобы уменьшить страдания ваших соплеменников, которые, я знаю, испытывают ужасные муки. Ради вашей матери прошу вас позволить мне выйти на сцену и спеть песенку этим измученным людям, которые вот-вот все до одного сойдут с ума. Это простая песенка, и она не помешает задуманному вами злодейству, но облегчит страдания доведенных до крайности людей…
Арби сначала вознамерился закричать и даже ударить ненормальную женщину, но потом подумал, что зал, наполняясь безумцами, приближается к взрыву, и тогда никакие автоматы не остановят восстания. Целью же Арби было продлить это сидение как можно дольше, чтобы телемаэстро Крокодилов всласть насладился своим искусством показывать мучения людей.
И Арби-Яковенко снисходительно ответил:
– Отчего не позволить? Пой, пока поется!..
Аня прошла мимо притихших людей, которые думали, что ее ведут для истязаний или расстрела, но никто, даже самые сильные и молодые мужчины, не встал, чтобы заступиться. Аня вышла на сцену, и ей включили свет, который ее ослепил и скрыл зал. Близкая тьма начиналась сразу за краем сцены, и эта тьма дышала страданиями, робостью, страхом угнетенных, ожидающих смерти душ, и она чувствовала зал, как темную яму, наполненную множеством еще живых людей, которых сейчас заживо станут закапывать, и они будут шевелиться под толщей холодной мертвой земли. И ее душа исполнилась великим состраданием и любовью, желанием вдохновить эти падшие души, указать им надежду и воскресить.
Она вдохнула полной грудью и запела, негромко, без музыки, своим неумелым дрожащим голосом, обращая его в близкую тревожную пустоту, которую пугало все, даже это негромкое наивное пение: В дяревне мы жили, я в роще гулял, В дяревне мы жили, я в роще гулял…
Это была та самая песня, которая воскресила ее любимого, вернула ему память, наполнила его очи сиянием, песня, которую она услыхала когда-то в русской деревне, среди поникших овсов, красных дождливых зорь, в темной избе, куда собрался крестьянский хор. И еще эту песню пел чудесный старец Серафим в Русском Раю, отламывая тонкие веточки берез, с которых на его седую бороду падал мягкий снег. Я в ро… я в ро… я в роще гулял…