Шрифт:
Был летний вечер, когда Клознер, войдя в калитку, быстрыми шагами обошел с торца дом и очутился в саду, в дальнем конце которого стоял бревенчатый сарай. Клознер отпер сарай, вошел и аккуратно затворил за собой дверь.
Стены внутри сарая были некрашенными. Слева располагался верстак, на котором среди навала проволоки, батареек и маленьких остроконечных инструментов стоял черный фута три длиной ящик, похожий по форме на детский гроб.
Клознер
Затем он потянулся к передней панели ящика, где находились три шкалы, начал двигать стрелки, не спуская глаз с механизма в глубине ящика и тихо беседуя с самим собой, кивая головой и даже улыбаясь. Пальцы его быстро и ловко копались в механизме, а губы то сжимались, когда что-нибудь не удавалось, приостанавливая разговор с самим собой, то разжимались, произнося: «Да… да… А теперь эту… Да… Да… Но правильно ли это?.. Где мой чертеж?.. Ага… Разумеется… Да, да… Совершенно верно… А теперь… Отлично… Отлично… Да… да, да».
Он был . целиком сосредоточен на своем занятии, действовал уверенно, а та напряженность, с какой он, затаив дыхание, орудовал, свидетельствовала о глубоком затаенном волнении.
Внезапно он услышал, как зашуршал гравий под чьими-то ногами, и, когда, выпрямившись, обернулся, дверь отворилась, и в сарай вошел высокий мужчина. Это был Скотт. Всего лишь доктор Скотт.
— Ну и ну, — усмехнулся доктор. — Так вот где вы прячетесь по вечерам.
— Здравствуйте, Скотт, — отозвался Клознер.
— Я случайно проходил мимо, — объяснил доктор, — и решил зайти, узнать, как вы себя чувствуете. В доме никого нет, и я прошел сюда. Как ваше горло?
— Все в порядке.
— Раз уж я здесь, давайте еще раз посмотрю.
— Спасибо, не надо. У меня все прошло.
Доктор почувствовал, что атмосфера становится напряженной. Он взглянул на стоявший на верстаке черный ящик. Потом перевел взгляд на Клознера.
— У вас на голове шляпа, — сказал он.
— Разве? — Клознер снял шляпу и бросил ее на верстак.
Доктор подошел поближе и наклонился над ящиком.
— Что это? — спросил он. — Собираете радиоприемник?
— Нет. Так, ерундой занимаюсь.
— Что-то нутро у этого ящика больно замысловатое.
— Да, — рассеянно отозвался Клознер.
— Что же это? — переспросил доктор. — На вид довольно страшная штука, а?
— Просто мне пришла в голову одна мысль.
— Какая мысль?
— Она имеет отношение к звукам, вот и все.
— Господи боже! Неужто эти звуки не надоедают вам за весь день на работе?
— Я люблю звуки.
— Это заметно. — Доктор направился было к двери, но остановился и сказал: — Ладно, не буду вас беспокоить. Рад, что горло у вас больше не болит. — И продолжал стоять, не сводя глаз с ящика, явно заинтригованный сложным механизмом и тем, что задумал сделать с помощью этого механизма его не совсем обычный пациент. — Для чего это? — спросил он и признался: — Любопытство не дает мне покоя.
— Ладно, так уж и быть, расскажу, если вас это интересует. — Наступило молчание; по-видимому, Клознер, заметил доктор, сомневался, с чего начать свой рассказ. Он переминался с ноги на ногу, тянул себя за мочку уха, смотрел в пол, пока, наконец, не заговорил не спеша: — Видите ли, дело в том… По правде сказать, все очень просто. Человеческое ухо… Вам известно, что оно не улавливает всех звуков. Существуют такие высокие или такие низкие звуки, что человеческое ухо их не слышит.
— Да, знаю, — подтвердил доктор.
— Так вот, грубо говоря, ноту высотой более пятнадцати тысяч колебаний в секунду мы уже не слышим. У собаки слух более острый. Вам известно, что продаются свистки, которые воспроизводят звук такой высокой тональности, что человек его не слышит, а собака слышит?
— Да, я видел такой свисток, — сказал доктор.
— Я и не сомневался. Каждый звук, который я предпочитаю называть нотой, вызывает определенный отзвук, или колебания. Есть ноты, которые нельзя услышать. А между тем существуют еще более высокие ноты, и число их бесконечно… Им нет конца… Есть нота, если бы только ее способно было уловить человеческое ухо, столь высокая, что она вызывает резонанс в миллион колебаний в секунду… А другая нота — миллион миллионов колебаний… И все выше и выше… Число колебаний растет, пока не уходит в вечность… за звезды…
Клознер стоял возле верстака. С каждой секундой он возбуждался все больше и больше, руки его трепетали. Небольшого роста, хрупкий, с дергающимся от волнения лицом, он был нервным по натуре, поэтому руки у него постоянно были в движении, крупная для его тела голова всегда наклонена к левому плечу, словно шее было не по силам держать ее прямо. Гладкое лицо казалось очень бледным, почти белым, а часто моргавшие бесцветно-серые глаза из-за толстых линз очков в стальной оправе гляделись озадаченными, рассеянными, несфокусированными. Болезненный и суетливо-встревоженный, как мотылек, он то был занят мечтами, то вдруг превращался в человека энергичного и настойчивого. И сейчас доктор, глядя на его чересчур бледное лицо и выцветшие глаза, почувствовал, что в нем есть какая-то раздвоенность: словно разум его существует сам по себе, отдельно от тела.
Доктор дал возможность Клознеру, который вздохнул и стиснул руки, продолжить свое повествование.
— Я верю, — сказал он на сей раз еще более медленно, — что вокруг нас постоянно существует целый мир звуков, которые мы не способны слышать. Вполне возможно, что там, в этих недоступных нам областях, возникает новая чудесная музыка с нежными мелодиями и яростными диссонансами, музыка такая прекрасная, что мы с ума бы сошли, если бы обрели возможность ее услышать. Вполне возможно…
— Да, — сказал доктор, — но это ничем не подтверждается.
— Почему не подтверждается? — Клознер показал на муху, которая сидела на мотке медной проволоки, лежавшей на верстаке. — Видите эту муху? От нее исходят какие-нибудь звуки? Никаких. Мы их не слышим. Но ведь вполне возможно, что эта муха либо свистит, либо лает, а может, каркает или поет песню. У нее ведь есть рот, правда? Значит, есть и гортань!
Доктор посмотрел на муху и улыбнулся. Он по-прежнему стоял у двери, держась за ручку.
— Значит, вы решили в этом удостовериться? — спросил он.