Данни, чемпион мира

Danny the champion of the world – Text copyright

Illustrations Copyright © Quentin Blake,1994

Когда мне было четыре месяца от роду, моя мама внезапно умерла, и папа остался со мной на руках один-одинёшенек. Я тогда был вот таким:

Ни братьев, ни сестёр у меня не было.

Так что всё моё детство, начиная с четырёх месяцев, мы жили вдвоём: папа и я.

Мы жили в старой цыганской кибитке за автозаправкой. Автозаправка, кибитка и небольшое поле за ней принадлежали папе – вот и всё, что принадлежало ему в этом мире. Это была очень маленькая автозаправка на узкой просёлочной дороге среди полей и лесистых холмов.

Пока я был младенцем, папа купал меня, и кормил, и менял мне пелёнки, и делал миллионы прочих вещей, которые обычно делают мамы. Для мужчины это не так-то просто, особенно если ему ещё и приходится зарабатывать на жизнь ремонтом двигателей и заправкой бензобаков.

Но мой папа, похоже, был не против. Мне кажется, когда мамы не стало, всю свою любовь к ней он обрушил на меня. В раннем детстве я ни единой секунды не был несчастен или болен. Вот так я выглядел в свой пятый день рожденья:

Как видите, я с головы до ног перепачкан смазкой и машинным маслом, но это потому, что я целыми днями пропадал в мастерской, помогая папе возиться с автомобилями.

На нашей заправке было всего два бензонасоса. За ними стоял деревянный сарай, служивший конторой. В конторе ничего не было, кроме старого стола и кассы, в которую складывались деньги. Касса была из тех, где нажимаешь кнопку, внутри что-то звякает, и со страшным грохотом выезжает лоток для денег. Мне это нравилось.

Справа от конторы располагалось квадратное кирпичное строение – мастерская. Папа строил её сам, любовно и тщательно, и это было единственное по-настоящему прочное сооружение в наших владениях. «Мы с тобой инженеры, ты и я, – бывало, говорил он мне. – Починка моторов – это наш хлеб, а в развалюхе хорошую работу не сделаешь». Мастерская у нас была замечательная, туда легко входил один автомобиль и оставалось полно места по краям для работы. Ещё там был телефон, чтобы клиенты могли заранее договориться о ремонте.

А в кибитке жили мы, и она была нам родным домом. Это была настоящая старая цыганская кибитка с большими колёсами, вся красиво разрисованная жёлтыми, красными и голубыми узорами. Папа говорил, ей лет сто пятьдесят, не меньше. Немало цыганских детишек, говорил он, родились и выросли в её деревянных стенах. Когда-то давно наша кибитка, запряжённая конём, прогромыхала, должно быть, тысячи миль по дорогам и тропинкам Англии. Но теперь её странствия были окончены, деревянные спицы в колёсах начали гнить, и папа подпёр её снизу кирпичами.

В кибитке была только одна комната, не многим больше приличной ванной в современных квартирах. Комната была узкая, как и сама кибитка, и вдоль дальней стены располагались две койки, одна над другой. Верхняя койка была папина, нижняя – моя.

Хотя в мастерской у нас было электричество, провести его в кибитку нам не разрешили. Электрики сказали, она такая старая и шаткая, что в ней опасно прокладывать электропроводку. Поэтому мы обогревали и освещали своё жилище примерно так, как это делали за много лет до нас цыгане. У нас была печь, зимой мы топили её дровами, и из трубы над крышей кибитки шёл дым. Ещё у нас была керосинка, на которой мы кипятили чайник или варили рагу, а с потолка свисала керосиновая лампа.

Когда мне нужно было помыться, папа грел в чайнике воду и наливал в корыто. Потом раздевал меня, ставил в это корыто и тёр с головы до ног. Думаю, в результате я становился таким же чистым, как если бы принял ванну, – а может, и ещё чище, потому что не сидел после мытья в грязной воде.

Из мебели у нас были два стула и стол, да ещё крошечный комод; это и был весь наш домашний уют. И нам вполне хватало.

Туалетом нам служил смешной деревянный домик в поле за кибиткой, чуть поодаль. Летом всё было хорошо, но зимой, в снег, сидеть в этом домике было всё равно что в холодильнике, доложу я вам.

Прямо за кибиткой росла старая яблоня. Вкуснейшие яблоки созревали к середине сентября, и потом их можно было собирать ещё целый месяц. Некоторые ветки нависали над крышей кибитки, и, когда ночной ветер сбивал яблоки с дерева, они приземлялись на крышу. Я лежал в койке и слышал над головой бум… бум… бум… – но мне не было страшно, потому что я точно знал, что это за звуки.

Мне очень нравилось жить в этой цыганской кибитке. Особенно вечерами, когда я лежал, укутанный в одеяло, а папа рассказывал мне сказки. Керосиновая лампа была прикручена, я видел раскалённые докрасна поленья в старой печи, и до чего же чудесно было лежать так в тепле и уюте в собственной постели в нашей комнатушке. А чудеснее всего было знать, что, когда я усну, папа по-прежнему будет тут, совсем рядышком, на своём стуле у огня или в койке прямо над моей.

Мой папа, вне всякого сомнения, был самый расчудесный и восхитительный папа на свете. Ни у одного мальчика не было такого папы. Вот вам его портрет:

Те, кто не знал его близко, могли подумать, что он человек серьёзный и угрюмый, – но нет, он таким не был. На самом деле он был ужасно весёлый. А серьёзным он выглядел потому, что никогда не улыбался губами. Он улыбался одними глазами. Глаза у него были ярко-голубые, они вспыхивали, когда он думал о чём-нибудь смешном, и, если всмотреться, было хорошо видно, что в зрачках пляшут крошечные золотые искорки. Однако губы его при этом не шевелились.