Шрифт:
Часть первая. Недокументированная способность
Ту-124 шел на посадку. Наталья затушила
– Возьмите реденец, пожаруйста, – сказала стюардесса, старательно выговаривая слова. Особенно «ре-де-нец». Почти без акцента.
– Благодарю, – конфетка оказалась в руке. Девушка пошла дальше по салону, где на средних рядах разместились официальные лица, а позади притихла в предвкушении скорой посадки компания туристов. Но стюардесса с подносом леденцов их оживила.
– Кумико-сан, а можно взять две конфетки?
– Кумико-сан, может, всё же махнете с нами в горы? Посмотрите, какая красотища… Будем сидеть у костра и петь песни! – Говоривший взял несколько аккордов, в которых слышалась романтика походов. – Лучше гор могут быть только горы…
– Спасибо, Вородя-сан, но я не могу, – сказала стюардесса, и в ее голосе звучало неподдельное сожаление, будто, сложись обстоятельства иначе, она и в самом деле прямо с трапа отправилась бы вслед за веселой компанией, даже не переодеваясь – в короткой юбке, белой блузке и форменном пиджаке. Хотя кто этих японок знает? Гейши.
Наталья улыбнулась этим мыслям. Леденец не помогал – уши закладывало. Самолет проваливался всё глубже. Оставалось совсем недолго до посадки.
Как там пел этот Володя?
Сто пассажиров на бортуНесут сквозь ночь турбины «Ту».Похоже. Очень похоже. Только их не сто, а гораздо меньше.
Три стюардессы пьют коньяк.Всю ночь таранят чернотуТурбины «Ту», турбины «Ту».И вряд ли Кумико втайне ночью пила коньяк.
Кумико-сан вернулась с подносом в свой закуток, старательно задернула занавес, чтобы через мгновение вновь его отдернуть и появиться с микрофоном в руке:
– Уважаемые товарищи пассажиры, наш рейс по маршруту Саппоро – Китами подходит к концу. Через нескорько минут саморет приземрится в аэропорту города Китами. Температура в аэропорту прюс шесть градусов. Просим вас не забывать свои вещи. Командир корабря ретчик первого красса Васирий Варерьевич Чкаров и экипаж жерают вам доброго пути, – стюардесса поклонилась и попятилась в закуток.
– Аригато, Кумико-сан! – крикнули веселые туристы.
Наталья вышла последней. Она дождалась, пока строго и чинно выйдут официальные лица, затем – груженная рюкзаками и гитарами молодежь протиснется по узкому проходу между кресел, попутно чуть не задев и ее закопченными котелками и айсбайлями. Неторопливо надела плащ, взяла чемоданчик, сумочку и напоследок заглянула в иллюминатор, стараясь разглядеть встречающих.
Ветрено. Холодно. И пусто. В отдалении стоял еще один самолет с зачехленными двигателями. Приземистое здание аэровокзала неодобрительно смотрело на прилетевших узкими окнами-бойницами – то ли наследие милитаристской Японии, откуда
Можно не торопиться. Наталья поставила чемоданчик на землю, перекинула сумочку через плечо и достала сигареты. А здесь можно курить? Она покосилась на мерзшую стюардессу. Та продолжала вежливо улыбаться. Даже если и нельзя, она ничего не скажет, решила Наталья и закурила. Девушка не уходила, видимо дожидаясь, пока последний пассажир определится, куда ему направиться – в аэровокзал или к машинам.
– Меня встречают, – сказала Наталья.
– Это очень хорошо, – ответила стюардесса.
– Кумико-сан, – на трап вышел молоденький летчик, – ты свои вещи уже собрала?
Он что-то добавил по-японски, отчего девушка покраснела и нетерпеливо махнула рукой. Не как преисполненная внутренней гармонии гейша, а как промерзшая на пронизывающем ветру девчонка. Наталья усмехнулась и отвернулась. Официальные лица и встречающие рассаживались в «Волги». Потом машины синхронно тронулись, синхронно развернулись и помчались к выезду, набирая скорость, точно собираясь взлетать.
Тысячу лет не виделись. Ей хотелось выкинуть проклятую прогорклую сигарету, броситься ему навстречу, обняться, прижаться, но она стояла на месте. От него исходила холодная отстраненность, под стать месту и погоде. И почему-то он был в штатском, хотя встреча официальных лиц наверняка предполагала форменное обмундирование. Отец подошел и встал рядом, разглядывая самолет, стюардессу, аэровокзал, поросшие желтым и красным склоны гор, но только не саму Наталью. Как посторонний, который проходил мимо и остановился стрельнуть сигаретку. Но сигареты у него имелись, мятая пачка с красным пятном – контрабанда от заклятых союзников.
Она рассматривала его и не узнавала. И дело не в поредевших волосах и новых морщинах. Оболочка, конечно, износилась еще больше, но было и нечто внутреннее. Словно его сломали. Словно. Рабочая гипотеза, которая опровергалась эмпирическим фактом – сломать его никто и никогда не мог. Ничем.
– Как долетела?
– С двумя пересадками – в Новосибирске и Саппоро, – будто подробности так важны.
По трапу прошествовал экипаж, груженный сумками почище туристов, стюардесса заколебалась – покинуть свой пост или дождаться, пока пассажирка тоже уйдет, но давешний летчик навьючил ее сумочкой, подхватил под локоток, и она покорно пошла рядом с ним. Последним спускался пожилой летчик.
– Здравствуй, Василий, – сказал ему отец.
– О, Николай, какими судьбами?
– Вот, дочку встречаю. Тебя еще не мобилизовали?
– Это ты за пролив? Староват я, Иваныч, для таких дел. Мне сейчас не на «мигах», а на «тушках» летать за счастье.
– Вас сопровождали?
– А как же, положено! В три эшелона шли. Хотя не понимаю, почему в ваш медвежий угол до сих пор самолеты летают.
– Положено, – в тон ответил отец, и Наталья вдруг поняла, что с ним, точнее – почему он такой. Ему плохо. Невыносимо плохо. То, что он еще стоял, говорил, курил, совершалось на пределе или даже за пределом человеческих сил. Похоже, и Чкалов это почувствовал: