Крик с вершины
Шрифт:
— Чего же здесь плохого? — приподнял голову лежавший на траве Калап.
— Стыд-то в том, что дальше было. Привезли брата в Ак-Дьалан на встречу с избирателями. Пожелания ему всякие высказали, как будущему депутату. Напоследок тамошний председатель руки к брату протягивает: «Народ на ваши плечи, уважаемый, огромный груз взваливает, надеется, что вы оправдаете доверие… Вы такой человек…» И добавляет: «Вот тут у нас столовая. Пожалуйте…» Дрогнуло сердце у брата моего. К чему бы такие речи? Выходит, мы вам доверие оказываем, а вы нас за это угостить должны? Как угостить столько народу? К тому же из аймака, из области люди. Не станут же они простой суп хлебать! И водку, поди, не пьют — только коньяк… Не меньше, чем полбычка, которого на мясо продать хотел, на угощение уйдет. Не надо было соглашаться, чтобы в депутаты выбирали! И что, вы думаете, сказал мой брат? «Нет, — говорит, — уважаемый. Я барана колол, однако переел свежего мяса — живот пучит». А сам и чая за весь день не выпил. Раз брат в столовую не пошел, и остальные отказались.
— Слушайте вы этого болтуна! — рассердился Мыйыксу. — Себя за гору, других за подстилку считает. Этот ваш Шаты… Кто его человеком сделал? Я. На что он был похож? Я же ему посоветовал: «Становись чабаном. Бери овец, сыт будешь». Этот тип даже считать не умел. Я у него как-то пять овец взаймы взял. Вернул после. Вдруг из аймака бумага от прокурора. Поехал. Что такое? А мне: «Почему не платите Шаты за овец?» — «Как так? Я ему вернул». Очную ставку устроили. «Пригонял я тебе летом двух овец, когда ты казан араки варил?» — «Пригонял», — говорит. «А еще трех, когда ты на вершину Тургу кору драть собирался ехать?» — «Ну». — «Чего же ты от меня хочешь» — «Но вы же мне пять овец не пригоняли!» — «К двум прибавь три, — говорю, — сколько будет?» — «Не знаю. Только пять овец вы мне не вернули. Один раз две, другой раз — три…»
— Чего брат только не наговорит, — заерзал и Шаты. — Кто этому поверит? Давайте вспомним, что на самом деле было. Расскажите, как вы на кавказский курорт ездили.
— Ты бы лучше сам съездил. На тебя там другими глазами глядеть будут.
— Может, рассказать, а? Рассказать? — приободрился Шаты. — Прикусили язык-то!
— Ну что ты расскажешь? Ведь ты не ездил.
— Э-э, завиляли туда-сюда, будто конь, не желающий от коновязи отойти!.. Слушайте, слушайте. Приезжают, значит, они на курорт. Самые достойные люди и нашем селе. Вот этот — старший брат мой, чабан, Отургуш табунщик и Боду скотник. Передовики, ударники… Есть там на курорте, говорят, такая штука, куда залезают. Ванна называется. Я там не был — откуда мне знать. А перед тем, как залезть, надо оголиться. Вот наши три богатыря раздеваются, встают в очередь. Доктор осматривает, на весах взвешивает. Толстый, в очках. На людей и не смотрит. И правда, чего на них смотреть? Все люди как люди. За день сколько перед ним таких голых проходит. Вдруг перед ним три невероятнейших скелета. «Ах!» — удивился доктор, головой покачал. Снял очки, подошел поближе к нашим героям. Моего братца постукал кончиком пальца по костлявой спине. У Оторгуша ребра пересчитал, схватил Боду за живот, шкуру на полметра оттянул. Отпустил, а шкура — «шалт!» — и опять на пузе морщится. «Вы, ребята, — доктор спрашивает, — не из тюрьмы?»
— Ба-таа! — схватился за голову Калап. — Стыд какой! А что? Если после окота приехали, — ничего удивительного.
— Чего уж там… — ухмыльнулся Мыйыксу. — Что правда, то правда. На этом курорте как привязались: ешь да ешь; ешь да ешь! Будто мы дома впроголодь живем. Что бы ни случалось — всякое бывает с человеком, — живы мы и невредимы… А ты почему молчишь, Шаты, как в город ездил? Забыл? В позапрошлом году. Я тогда напомню. Продал Шаты целого быка и поехал за одежкой для детей. Набрал полный мешок. Сел в автобус. В дальней дороге посерьезней бы человеку надо, а мой младший брат, как сейчас, наверно, язык распустил, заболтался. С ним в автобусе люди шишковать ехали… Слез наш Шаты у развилки, мешок подхватил — и к дому. Сколько ты его на горбу пер, а? Верст одиннадцать до деревин, да еще шестнадцать до стоянки. Пришел веселый, только что не поет. «Черненькому моему — черный костюм, желтоголовому моему — желтый костюм, пухленькому моему — пушистый свитерок, старшенькой моей — зеленый платок, среднему — ружьецо, сосуночку моему — сосочка…» Все девять окружили Шаты, ждут. Вот папаша развязал мешок, а там длиннющий полуразодранный сапог с брезентовым голенищем — по кедрам лазить. Один сапог, набитый осокой — ноги заместо портянок обматывать. Что там еще было, Шаты? Мешки для орехов, да? Сколько?
— Не все равно? — буркнул Шаты. — Лишних не было. Ничего интересного в вашем рассказе. Вот как вы, брат, артистом были, — действительно, занятно. Может, заодно расскажете?
— Только тебе и интересно. Тебя никто не нанимал людей забавлять. И так, сидя с тобой, не заметил, как овцы ушли. — Дед Мыйыксу тяжело поднялся, сел на коня, затрусил по логу.
— Видите, сбежал мой брат! — торжествовал Шаты. — А знаете, как он артистом-то был?.. Ну, как-нибудь после расскажу. Тоже засиделся. Пока почту не закрыли, ехать надо, сыну в город перевод послать. Хлеба надо привезти, то да се… С Мыйыксу лучше не встречаться — ничего доброго не будет: всегда куда-то опоздаешь, от чего-то отстанешь, тысячи дел несделанных останутся… Будьте здоровы, ребята!
— Давайте и мы встанем, — Калап направился к пегой лошадке, привязанной к сосне. Каурого у него забрали. По случаю окончания весенних работ праздник-байрам будет. А какой праздник без скачек? Кула-Ат на байге может лучшим скакуном оказаться, вот и взяли его готовить к состязаниям. — Вы идите по подножью горы, — сказал он Тукпашу, — а я Верхний перевал объеду.
…Тукпаш направился к каменистому повороту, за которым паслась отара.
«Одна забава и есть у чабанов — поддеть друг друга, припомнить всякие смешные случаи. Как Шаты с Мыйыксу. Чем еще развлекаться им? Особенно долгими зимними вечерами. Загонят овец, а потом чем заняться? Соседние чабаны изредка наведаются, поговорят, побалагурят вот так же, в карты перебросятся… А это — как дед Мыйыксу „артистом“ был, — забавно…»
Тукпаш хорошо помнит, что это за история. Года три назад приехали из Москвы снимать документальный фильм о Горном Алтае. Колхозное начальство привезло киношников на стоянку Мыйыксу. Все из кожи лезли, исполняя любые желания гостей. А те все придумывают, что бы еще снять. Вот выбрали они самого большого барана и попросили, чтобы его столкнули со скалы. Даже и не со скалы, а с островерхого камня, который торчал на холме недалеко от юрты. Сколько ни бились, никак не могли барана спихнуть: любая тварь жить хочет! На помощь директор картины пришел. Толкали-толкали барана, — упал он. А камера трещит, снимает. Шлепнулся баран на землю, с трудом поднялся, головой мотает, изо рта и ушей кровь идет. Мыйыксу велели «первую помощь» оказать — забинтовать башку барану. И это сняли на пленку.
Когда после картину люди смотрели, — плевались. Разве так бывает? — говорили. Никто никогда не видел, чтобы овца со скалы свалилась. Тукпаш про этот случай сам не раз рассказывал, когда приезжали из кинохроники или с телевидения. Хоть бы кто понял, какая это глупость. Наоборот — завидовали тем, московским: «Вот это кадр!»
Крутых гор и острых скал на Алтае не счесть. Не то что овцам — козлам сверзиться пара пустяков. Такие места попадаются, что змее не проползти. Но овцы-то туда не забираются!
В позапрошлом году Тукпаш ездил к дяде, который высоко в горах живет. Впервые увидел у него подковы, в которых чабаны пасут овец и коз. Похожие на стремена железяки с четырьмя острыми зубьями привязывают к сапогам. Возле юрты лежали три такие подковы. У двух зубья совершенно истерлись. Сколько же надо было ходить-лазить по горам, чтобы стальные шипы стерлись? Дядя сказал, что в прошлом году их отковал…
На другой день показал он Тукпашу на отвесную скалу.
— Смотри, племянник. Лучше нашу работу поймешь. Видишь, там, наверху, чернеет? Что это, по-твоему? Козы. Их там пятнадцать голов. В середине ноября забрались туда. Сейчас январь. Поднималось девяносто шесть коз. Понемножку выбрались. Осталось всего пятнадцать. Самых слабых. Одни проход там только есть, а возле него черный камень, метра три высотой. Если коза на камень вскочит, — считай, что на ноле. Не допрыгнет — назад уходит… Из этих пятнадцати, может, пять или шесть выберутся. Остальным там пропадать. К весне все обглодают, кожа да кости останутся, если выживут. Могут их на мою шею повесить. Скажут: «Не знал, что ли, про эту скалу? Зачем пустил коз?» Вроде правильно: зачем? Да коза и есть коза — ее не остановишь, не догонишь. Когда помоложе был, забирался на эту скалу, выводил, а теперь сердце не пускает. Глянешь оттуда — голова кружится. Единственная тропа! Место одно — шагов десять, не больше, — самое опасное. За камень цепляется только один зуб подковы, остальные — в воздухе. Прижмешься к скале, щупаешь, щупаешь рукой гладкий камень, цепляешься за выщербинки, выбоинки. Ни верха, ни низа не видать. Поскользнешься — костей не собрать… А что делать? Лезешь. Коз выручать надо. Эта тропа сейчас в снегу. И сила была бы, — не пробраться. Попросить кого на помощь тоже боязно. Вдруг случится что… Молодежь, правда, сейчас отчаянная, ни бога, ни черта не боится. Но лучше не рисковать. Чем такой беде приключиться, я лучше из своего кармана за коз заплачу.
Вокруг — горы, насквозь протыкающие небо. Их вершины — копья, стрелы, ракеты. Теснятся, давят друг на друга неприступные скалы, россыпи ползучих камней, готовые рухнуть. Заглядывают в пиалу сидящего в аиле через дымоход островерхие белки. Поднимешь голову, чтобы взглянуть на сверкающие вершины, — опрокинешься. Едешь в автобусе — из окна лишь грудь великанов видна. Среди этих теснящихся круч ровного места — с ладонь, не больше. И на этой ладошке стоянка — дом, аил, загон для скота. По воду ездят за полтора километра на реку Чуя. У дяди Тукпаша два коня. Навесят на одного через седло две фляги и, не снимая, наполняют водой.