Крик в ночи
Шрифт:
— Ну да! Не представляете, как я рада!
— Значит, вы уже отсидели?
Вот уж, действительно, столь приятного сюрприза агент 6407 никак не ожидал! Софочка, оказывается, совсем не по своей воле пришла сюда. Так нужно людям, которые в свое время застукали ее в операции «МЫ». Сперва она в резкой форме отказалась на них работать. Ей пригрозили ссылкой в место падения Тунгусского метеорита. Скрепя сердце, она сдалась.
— Скажите, Софочка, теперь вы, как я понимаю, связаны с этими людьми и являетесь Троянским конем в моем стане?
— Да, вы правы. Только, к сожалению, связь у нас односторонняя.
— Отлично! — воскликнул Филдс. — Нам известен пароль! Погодите, Софочка, мы им еще утрем нос — век помнить будут свой Игрек.
— За это время я много читала и превратилась в полиглота.
— По собственному опыту скажу, что у человека, ставшего полиглотом, как правило, не доходят руки до собственных мыслей.
— Ой! И я так же считаю. Их у меня совсем нет!
— Кого?
— Собственных мыслей.
— Милушка, зачем они вам? Достаточно того, что вы помните про томатный рассол, а уж остальное я беру на себя.
— А вдруг мы провалимся? Что тогда?
— Тогда… Тогда я вам расскажу о джазовом пианисте-виртуозе, который обязательно где-нибудь да смажет — иначе публика возмутится и разнесет на части фортепиано.
«Должна же Софочка, в конце концов, вытянуть на себя тех людей», — размышлял Филдс, сидя с ней в ресторане с отдающим глубокой стариной названием «Банный лаз», который представлял собой душный сруб, стилизованный под древнерусскую баньку. Еду подавали в деревянных шайках.
— Я так люблю черную икру! — вскричала Софочка.
Глотая бутерброды, Филдс невольно проникался уважением к химикам, бросившим дерзкий вызов зарвавшейся волжской осетрине.
На сценку ресторации с балалайками выползли ленивые дяди (может, люди Шельмягина?) и затянули народную: «…шел по улице малютка и прохожих раздевал…» Официантки (осведомители Воробьева!) подхватили: «…той дорогой шла старушка, не любил ее никто…» А тучный, весь в золотых пуговицах метрдотель завершил всеобщее песнопение: «Наш малютка вынул пушку, закурил и снял пальто!» И громко пристукнул лакированным ботинком. Нет! Так, пожалуй, можно совсем свихнуться, заработать профзаболевание в виде паранойи, одержимости преследования на притянутых за уши, абсурдных подозрениях.
Филдс внутренне напрягся, почувствовал себя севрюгой, омываемой волжскими водами, и успокоился, но при этом вслух заметил:
— А у метрдотеля морда пропитая.
— Не фотогигиеничная, — уточнила Софочка, размазывая по губам икру.
— Вина или шампанского?
— Шайку шампанского, если можно.
Филдс спросил:
— Софочка, вам как полиглоту что-нибудь известно о профессоре Тарантулове?
К его немалому удивлению, она вынула из сумочки записную книжку, полистала и прочла:
— «Тарантулов… Преподает на кафедре культурных сношений института им. Торчинского. Кем был до того, как стал профессором, неясно. Является автором следующих трудов: «О взаимоотношениях», «Еще раз о взаимоотношениях», «И в который раз о взаимоотношениях». Последняя монография профессора разошлась миллионным тиражом и носила название «О сношениях культурных». В научном
— Знать бы, чем он увлекается, с кем встречается, есть ли вредные привычки. Сколько лет этому типу?
— Его младенцем кинули на проселочной дороге, затем подобрали, а после — головокружительная научная карьера. Из вредных привычек, как он сам отмечает в автобиографии, — тщательное мытье ног перед отходом ко сну.
Приложив платочек к трехсантиметровым ресницам, Софочка неожиданно прослезилась:
— Меня захлестнули воспоминания об операции «МЫ»! Но это пройдет…
А Джона Филдса охватили совсем свежие воспоминания: «Если прохвост Хмырь подвизался в высшем учебном заведении, то поглядим, сколько тарантулов спустит на меня уважаемый профессор, когда вспомнит о секретной ставке на третьем этаже старого особняка!»
Аудитория колыхалась, шумела и вздымалась. Давила теснотища. Первые ряды с трудом сдерживала натиск последних. Неспокойная студенческая поросль хотела слышать изящное, отточенное слово профессора Тарантулова о «Новом в старой, как мир, проблеме культурных сношений» (так называлась лекция).
В президиуме маститые педагоги нетерпеливо ожидали, когда их именитый коллега протрет бархоткой линзы своих длиннофокусных, с дымчатой поволокой очков. А он и не торопился, этот профессор Тарантулов. Протерев очки, ученый муж вынул расческу и самозабвенно стал водить ею по жиденьким зарослям ехидной бородки. Затем, трубно, призывно сморкнувшись, встал, собрался с мыслями и буравчиком скакнул на трибуну. Молчаливое ожидание…
Профессор Тарантулов слыл в студенческой среде правдолюбцем-реформатором, проводником всего самого незапачканного, чистого, лучезарного. Гуманитарной студенческой молодежи нужен был свой кумир, идол, можно сказать, тарантул, на которого она бы равнялась, за которым гналась, тянулась и на кого могла спокойно в случае чего опереться. И таким вот человеком стал этот коренастенький, мордастенький, бородастенький человечек. Если раньше проблема культурных сношений рассматривалась в узком контексте, то с появлением Тарантулова она, словно драгоценный камень, вытащенный из социальной выгребной ямы, запереливалась, засверкала гранями, став приоритетом новоиспеченного гуманитария. Сношенческая стезя вошла в моду и научный подход отныне подразделялся на до- и послетарантуловский. Тарантулов невесть откуда нахватался всяких научно-популярных словечек типа «я должным образом прогенерировал» или «мы прозвонили тему», вставляя их то туда, то сюда. Кто бы мог предположить, что профессору подвластно стихоплетство — «СПЕШИ ПОГРЕТЬ СКОРЕЕ РУКИ У АЛТАРЯ БОЛЬШОЙ НАУКИ»?
…Кольнув аудиторию зрачком, профессор по-простецки бросил в зал:
— Когда я ехал сюда в метро и просматривал последний номер «Плейбоя», мне пришла в голову забавная свежая мысль…
Тут он сделал паузу. В гробовой тишине металась одинокая моль.
— Вот я и подумал: «Какое это зазнайство с их стороны! Мы пойдем своей тропою, усеянной терниями!»
Профессор выдержал еще одну очень эффектную паузу.
— А что, если нам, всему, как говорится, творческому коллективу… за высокую активность присвоить звание «Коллектив высокой культуры воспроизводства»?