Крики солнца
Шрифт:
– Экзамен? По Вашему курсу?
– Ну да, – он ответил, как всегда, весело и спокойно, будто не предложил ничего необычного. – На мне сейчас сами знаете сколько хлама висит… Через неделю вот в Париже конференция. Не представляю, как разгрестись. А тут и им хорошо, и Вам языковая практика.
Языковая практика. И правда. Перешагнув барьер страха перед людьми (особенно иностранцами, особенно итальянцами, особенно…), она согласилась. И полтора часа в непринуждённо-общажной обстановке обсуждала с Мартиной «Героя нашего времени». Мартина прочла роман Лермонтова уже второй раз и говорила о Печорине с таким жаром, точно в ней, как минимум, спустя два века возродилась оскорблённая княжна Мери. Типаж внешности, конечно, ближе
Так они и сблизились.
И теперь Мартина писала ей. Само собой, по-итальянски – и радушно, как старому другу.
«Я узнала, что ты здесь, и так счастлива!!! Приглашу тебя в гости, как только смогу. Как прошло путешествие? Где ты живёшь? Кто твой преподаватель? Пока меня нет в Неаполе, к сожалению, но отправляю тебе контакты своего друга Чезаре. Если тебе понадобится помощь, пиши ему! Он очень любезный молодой человек и учит русский».
Она дочитала, улыбнулась и покачала головой. Милая Мартина. Ну мыслимо ли вот так навязчиво писать незнакомому «молодому человеку», пусть даже «очень любезному»?.. Да и чем он может ей помочь?
Жаль, что подобные соображения о навязчивости не останавливали её раньше, с Т. – но тем не менее. Надо бы уже начинать прислушиваться к голосу разума. Хотя бы для разнообразия.
Она решительно убрала телефон и побрела к выходу с платформы – к табличке “Pompei Scavi” 21 . Повсюду краснели указатели со стрелками; к тому же здесь сошла как минимум половина поезда, и не было никакой возможности заблудиться. Даже у неё.
4
Она всегда знала, что Помпеи были большим городом – потому, собственно, и катастрофа вошла в историю. Из-за масштабов, как бы избито ни звучало, а ещё из-за скорости. Точные цифры выскальзывали из памяти, но ей до сих пор трудно было себе представить, как одна разъярившаяся гора смогла уничтожить такое количество людей за считаные часы. Другие учёные говорят – минуты. Минуты, совсем ничего. Вспышка боли – и нет мегаполиса: только слепки из пепла.
21
«Помпеи: раскопки».
Быстрая смерть. Бродя по солнцепёку в развалинах (ветер утих, и от жары что-то надсадно, как от горя, спирало в груди), она думала об С.
Она ожидала большого города – но Помпеи не умещались в такую характеристику. Целый мир, по чьей-то злой шутке сохранившийся под плёнкой времени. Мир с девятью районами, кварталами бедняков и богачей, улицами, что одарила именами богатая фантазия археологов – улица Меркурия, улица Порта, улица Везувия (куда же здесь без неё)… Иногда названия отдавали чем-то игрушечным и искусственным – например, проход у знаменитого дома со статуэткой пляшущего фавна (оригинал фавна с выступившей на нём прозеленью древности она уже видела в археологическом музее) был «переулком Фавна».
Нечто похожее творилось с именами домов – причудливое, грустно-поэтичное искажение реальности: Дом Большого Ары (по фреске с портретом военачальника Ары, найденной там), Дом Маленького Фонтана (фонтан, украшенный резьбой и сине-бирюзовой мозаикой, замечательно сохранился и был не таким уж и маленьким), Дом Хирурга… Она уже успела вздрогнуть, воссоздав в голове жуткую историю этого места и того, что могли в нём отрыть, но, заглянув в путеводитель, успокоилась: всего-то медицинские инструменты. Никаких тёмных ритуалов и окаменевших органов.
Во дворе Дома Хирурга рос узловатый красавец-кедр. Здесь так не хватало тени, что тянуло шагнуть за ограничительную
Больше всего она хотела, естественно, к Дому Трагического Поэта, ощущая с этой размытой фигурой странное внутреннее родство. Наверное, во все эпохи – и в Римской империи тоже – были свои меланхоличные, неисцелимо невезучие Пьеро… Но подобраться именно к этому Дому оказалось сложновато. Маленький и невзрачный, он не относился к числу ключевых мест на карте Помпей, помеченных жирными точками; однако тем неудобнее была толпа с фотоаппаратами, телефонами и палками для селфи, облепившая вход.
Дотерпев до момента, когда удалось увидеть хоть что-нибудь, она встретилась взглядом с чёрной собакой, мозаично выложенной на полу. Уши собаки по-волчьи топорщились – скорее дерзко, чем преданно. Собака была без дефектов и без налёта археологичности, то есть сохранилась полностью, от морды и до хвоста, вздёрнутого радостной запятой. Она опиралась на задние лапы и вытянула передние, прогнувшись в спине, – в точности так, как сделала бы настоящая собака. Домашняя, ухоженная, с достоинством принимающая и ласки, и упрёки хозяина – какой-нибудь терьер или колли (с тайной страстью любя кошек, она, увы, никогда не интересовалась кинологией). Добродушно приоткрытая пасть, казалось, готова была лаять в приветствии или от возмущения; имелись даже цепь и ошейник аристократично пурпурного цвета. От живости этой мозаики становилось не по себе. Не так, конечно, как от величественной Урании, – но всё же что-то непонятное сдвигалось внутри.
Таким же неправдоподобно живым показался ей Танцующий Фавн, несмотря на покусавшую его зелень. Тонкий, изящный и крошечный, как изощрённой формы свеча, с ногами, вдруг замершими посреди пляски, с несущейся в воздухе рукой… А может быть, не свеча, а ветка или побег плюща – нечто естественное, удивительно нормальное по меркам того, что сотворено человеческими руками. Люди веками делают столько бездумного зла, с такой методичностью производят канистры и тюки глупостей – как же кому-то пришло в голову создать что-то столь простое и красивое?..
Узкие ступни отбивали чечётку по приказу богов и судьбы; теперь этой чечётке никогда не закончиться. Рожки в шевелюре Фавна как бы ненавязчиво напоминало о хаосе, о культе жутких природных сил, из которого он явился, – и всё-таки не пугали.
Должно быть, богатый был дом… Обходя два сада с мраморными фонтанами и скамеечками, она мысленно спрашивала себя, как жили эти люди. Семья или кто-нибудь одинокий? Любили ли они гулять вечерами вот здесь, в саду? Нравилась ли им музыка? Они молились олимпийским богам всерьёз или просто подчиняясь обычаю? Они жестоко наказывали своих рабов или обходились с ними по-доброму? Пьяницы или трезвенники? Хлебосолы или скупцы?
Но нет уже никого, кто сумел бы ответить на эти вопросы. Фавн молчал. Молчали маки в траве, кедры и кипарисы.
Молчали Помпеи.
Но Фавн был жив. И так же жив был город – пусть без людских голосов, без лошадей и ослов, без запахов пота и пищи. Она забрела в два или три термополия – в уличные таверны, где два тысячелетия назад продавали горячую еду. Что-то дешёвое, жирное, хлебное и мясное; кажется, совсем как теперь в Неаполе. «Древнеримский фастфуд», – с претензией на юмор писали в путеводителях. Всё там было настолько удобным и естественным (сейчас бы сказали: функциональным), что хотелось громко подозвать хозяина и с усмешкой спросить (на вульгарной латыни, конечно): а чего сейчас-то не работаете?.. Стойка, отверстия для котлов, ниши в стенах – наверное, для амфор с вином или хлеба; она несмело касалась всего этого, чувствуя беспредельный восторг ребёнка, который попал в магазин игрушек.