Криминальные будни психиатра
Шрифт:
— А что это вы, Николай Николаевич, так часто про таблетки вспоминаете? — Савелий прищурился, склонил голову набок и постарался, чтобы вопрос прозвучал как можно провокационнее, вызывающе. — Уж не балуетесь ли вы таблетками? А может, и не только таблетками, но и чем другим?
За какое-то мгновение Анисимов изменился до неузнаваемости. Побагровел, нахмурился и вообще посуровел лицом, набычился, сжал кулаки.
— А почему такие вопросы?! — рявкнул он. — Я не понял! Что если снотворное пьешь — то обязательно наркоман?!
«Да, выводить его из себя рискованно», — подумал Савелий.
В кабинет заглянула встревоженная Мария Андреевна. Савелий улыбнулся ей, давая понять, что все в порядке. Мария Андреевна скрылась за дверью, которую не стала закрывать совсем — оставила щелочку, чтобы лучше слышать.
— Возможно, это мне только показалось, — согласился Савелий, смягчая конфликт. — Никто не застрахован от ошибок. Я вам верю, просто некоторые слова вызвали у меня желание уточнить, только и всего.
— Только и всего, — недовольно пробурчал Анисимов, успокаиваясь. — Кому всего, а кому и ничего!
Уточнять смысл этого туманного выражения Савелий не стал. Зачем подливать масла в огонь?
— А мне говорили, что вы должны помочь…
— Все зависит от того, какую помощь вы имеете в виду, — строго сказал Савелий. — Таблетки я вам не выпишу, а кое-какие советы дать могу. Если они вам, конечно, нужны, Николай Николаевич.
— А что советы? — махнул рукой Анисимов. — Мне жена тоже советует, не бери, говорит, в голову, к такому амбалу, как ты, никто лезть не рискнет. Так то в здравом уме не рискнет, а маньяк рискнет. Кто знает, что у него на уме. Мы уже дошли до ручки, в душевую ходим табуном, как гомосеки какие-нибудь! Душевые у нас самое глухое место, я удивляюсь, почему там до сих пор никого не прирезали. И уходим тоже табуном, кто первый оделся — ждет остальных. Мне дед рассказывал, что сразу после войны, когда бандитизм был повальный, они так в день получки с завода уходили — все вместе. Шли к первому, он оставлял дома деньги и спускался, потом шли ко второму и так далее… Расходились, когда все уже были без денег. Иначе — никак, а то зарежут за месячную зарплату. Но это после войны, а сейчас… Я даже в девяностые, когда то и дело кого-то мочили, в таком страхе не жил. Тогда-то хоть за дело мочили — конкуренция или за долги, а этот… отбивные ему не из чего делать, так он из людей начал. Директор — он высоко, так же как и сын Михалыча, не наш круг, а вот Нинку с Наилем жалко. Особенно Нинку, она такая добрая была, совсем не то, что другие. Нос не задирала, разговаривала по-человечески, что надо — сразу делала, без проволочек. Копию трудовой, например, для загранпаспорта. К начальнице будешь три дня ходить — то ей некогда, то печати нет, а Нинка прямо при мне книжку нашла, отксерила и печати нашлепала. Это ж по-человечески. Разве кто в своем уме таких хороших людей убивать будет? Псих какой-то, не иначе, причем из недавно принятых. Так, говорите, что таблеточки никак выписать не можете?
— Никак.
— Тогда давайте совет, и я пойду, а то меня бугор всего на полчаса отпустил. Пять минут туда, пять обратно, двадцать — у вас. Все четко, бугор из отставников, у него еще вмятина от фуражки не выпрямилась.
— Вмятина от фуражки? — переспросил Савелий.
— Круговая. — Анисимов обвел указательным пальцем вокруг головы. — Шутка есть такая, неужели не слышали?..
Раздражение, нахлынувшее после ухода Анисимова, улеглось быстро. «Это день сегодня такой, кошмарный в своей безалаберности», — сказал себе Савелий. Он поерзал в кресле, усаживаясь поудобнее, закрыл глаза и несколько минут сидел так, глубоко дыша и стараясь ни о чем не думать. Такой экстренный вариант расслабления в рабочих условиях Савелий практиковал давно и с перманентным успехом. Главное — выталкивать из головы все мысли, которые туда лезут, и наслаждаться пустотой. Ментальный дзен-буддизм.
«Что я тут делаю?» — подумал Савелий, оглядывая кабинет директора — свое временное пристанище. По интерьеру сразу чувствовалось, что бывший хозяин был из породы «старых начальников», сформировавшихся как руководители еще при социализме. На полу — паркет «елочкой» и красная ковровая дорожка от двери до стола, стены облицованы полированными панелями (не дерево, конечно, а ДСП, крытое шпоном), на окнах — тяжелые портьеры, на столе — лампа со стеклянным абажуром, столешница покрыта стеклом. Хоть бери и снимай картину «Секретарь райкома» или «Директор завода».
Авантюрист Виталик родил идею, авантюрист Савелий ее одобрил — и что теперь? Вот он пообщался с девятью подозреваемыми и ни по одному из них не пришел к какому-то внятному мнению. Что дальше? Приглашать на повторные беседы? А если и повторные встречи окажутся столь же малорезультативными? Откуда вообще берется эта дурацкая уверенность в том, что стоит прийти куда-то и посмотреть своими глазами, как сразу же станет ясно, что к чему? Мальчишество! Чистой воды мальчишество! Бред сивой кобылы в лунную ночь! А к Анисимову, Хотину и Рудю стоит присмотреться. Интересно, как это Рудь занимается айкидо со своими компульсиями? Или в спортзале у него все проходит? Иногда такое случается… Впрочем, в детективах почти всегда оказывается преступником тот, кого подозревают меньше всего. Савелий подумал о том, кого он ни за что бы не заподозрил в причастности к убийствам. На ум сразу же пришла самая первая вчерашняя гостья — бухгалтер Ирина Мартишина. Было бы обидно, если б убийцей оказалась она.
Иногда люди сразу понимают, что они влюбились. Вот она, стрела Купидона, торчит в груди и еще дрожит… А иногда приход любви осознается не сразу. Сначала просто приятно видеть и общаться, потом — приятно вспоминать и хочется новых встреч, и только через какое-то время понимаешь, что за «приятно» и «хочется» стоит нечто несоизмеримо большее.
Савелий не был тугодумом, просто проклятый Кулинар занимал его мысли полностью, на что-то другое в голове не оставалось места.
13
Надежда Делюшкевич была из породы везунчиков. Во всяком случае, так считала не только она сама, но и окружающие, начиная с родителей и заканчивая физруком Алексеем Карповичем, ветераном Афгана и горьким пьяницей. Все у Надежды складывалось так, как надо, так, как ей хотелось. Разве что на личном фронте были провалы, но совсем не потому, что не находилось желающих, а от великой Надеждиной разборчивости.
Местные кумушки считали, что Надежда «фря» и «много о себе понимает». Нельзя сказать, чтобы они сильно ошибались — Надежда и впрямь была о себе весьма высокого мнения. Не идеализировала, а оценивала по тому, что было. И спутника жизни надеялась встретить такого, чтобы соответствовал, ну и чтобы любовь была, куда же без любви. Мать периодически подкатывалась к Надежде с «разговорами по душам», во время которых пыталась внушить дочери, что идеальных мужчин на свете не существует — у каждого свои недостатки, поэтому надо хватать, что в руки идет, чтобы не остаться на бобах. Отец выражался более откровенно и без предисловий, советуя дочери «поменьше фасонить», а подруги все время пытались сосватать Надежду за кого-нибудь из тех, кто получил у них отставку (такое вот своеобразие девичьей дружбы). И никому не было ровным счетом никакого дела до того, чего хотелось Надежде. Все считали, что они лучше знают, что ей надо для полного счастья.
Немецкая формула, характеризующая социальную роль женщины, «Kinder, K"uche, Kirche» [8] на родине Надежды сократилась до детей и кухни. В церковь можно было и не ходить, а вот обед из двух блюд (суп и второе) должен быть всегда. Дети тоже должны быть (на бездетных косились и обсуждали их за глаза), причем ухоженные и воспитанные, чтобы не позорили родителей. Вот и вся жизнь — хозяйство, дети и отдушина в виде женской компании на скучной работе.
А Надежде хотелось настоящей жизни. Нескучной, такой, как в кино. Чтобы интересные люди вокруг и много перспектив. Ну и денег, разумеется, тоже хотелось. Это же не жизнь, когда из месяца в месяц, из года в год приходится рубли до получки считать и копить даже на такую мелочь, как новый велосипед. Не какой-нибудь там навороченный, на котором можно на Эверест подняться, а на совершенно обычный прогулочный велик. Чтобы так вот, мимоходом, пойти гулять, зайти в магазин и купить велосипед — об этом можно было даже не думать. Ну, разве что директор мясокомбината или директор сыродельного завода могли бы позволить себе подобное, но им велосипеды были не нужны, потому что возраст солидный, комплекция соответствующая и персональный автомобиль каждому положен по должности.
8
«Дети, кухня, церковь» (нем.).
В родных Ошмянах ловить было нечего, это Надежда осознала еще в седьмом классе, когда впервые задумалась о жизненных перспективах. Родина, она, конечно, есть родина, милые сердцу места, родные могилы и все такое, но перспектив здесь ни-ка-ких. Абсолютный ноль или близко к тому. За перспективами, за настоящим счастьем следовало ехать в большие города — в Минск, в Москву, в Петербург. Те, у кого имелись польские корни, оформляли карту поляка и уезжали в Краков, Гданьск, а то и в Варшаву. С этой картой можно было без проблем по всей «шенгенской» Европе передвигаться. У Надежды польских корней не было, в Минск ее как-то не тянуло, Петербург казался чопорным и холодным (и откуда у этого славного города такая незаслуженная репутация?), так что оставалась Москва. Москва манила и совсем не пугала.