Критическая масса (сборник)
Шрифт:
– Полагаю, вы не из-за мебели живого человека убивать собираетесь? – жестоко усмехнулась Катя.
– Никакого живого человека я убивать не собираюсь, – уже совершенно твердо сказала Алина, и Катя подивилась, куда девалась трясущаяся полуграмотная дамочка. – Я собираюсь только довести уже состоявшегося мертвеца до той кондиции, когда его можно будет положить в гроб и похоронить.
– Знаете, это и так произойдет уже очень скоро, – уверенно отозвалась Катя. – Вам совсем недолго, поверьте, осталось мучиться. Неделю от силы…
– Мне нельзя неделю, – хрипло проговорила Катя. – Ровно через пять дней меня здесь быть не должно…
Она была классическим аутсайдером, эта Алина. Всю жизнь мечтавшая совершить что-то значительное на ниве публицистики, и, кажется, вполне способная к этому, она все время терпела таинственные поражения по независящим от нее обстоятельствам. То в самый последний момент ее опережал беспардонный блатной коллега, то вдруг историческое издательство, уже заплатившее ей аванс за толковую книгу
В этом смысле она тоже была, как заколдована: самые, казалось, прочные отношения с достойными людьми вдруг рушились на ровном месте, несмотря ни на какие ее самые титанические усилия. Жила девушка одиноко и беспорядочно, после смерти матери имея единственным близким родственником лишь хилого вдового деда, меньше года назад заслушавшего в городском онкодиспансере свой не подлежащий обжалованию приговор… Куча дальних родственников, до того радостно пользовавшихся вместе с чадами и домочадцами вот этой старой добротной дачей, теперь исчезла бесследно, предоставив все прелести ухода за безнадежно больным Алине, справедливо посчитав, что ближе ее у старика все равно никого нет, и она единственная, у кого достаточно для этого свободного времени… Она поначалу не особенно возражала – помнила и про зоопарк с бойкими пони и старой каруселью, и про вдохновенно сочиняемые у ее детской кроватки сказки, да и вообще не особенно представляла себе все масштабы взваленного на себя подвига – совсем как Катя с ее порывистым решением взять опеку над чужой девочкой… После второй операции Алина повеселела: страдания деда явно близились к концу, а подвиг ее готовился засиять в веках – ну, или сколько там ей самой осталось.
И вдруг фортуна повернулась к ней своим золотым боком, ни с того ни с сего решив возместить несчастной женщине все потери, ранее от нее же понесенные. Огромное судно-лаборатория с международным экипажем отправлялось в кругосветное не то плавание, не то экспедицию – с этим гуманитарной Алине предстояло разобраться позже. Ее нынешний любимый человек оказался заместителем руководителя этого годового вояжа с самыми смелыми перспективами – и он же настоял на том, чтобы с его невестой подписало контракт солидное зарубежное издательство. Ей предлагалось осветить в отдельной популярной книге сие славное путешествие, полное научных открытий и профинансированное несколькими уважаемыми фирмами, втихаря предполагавшими наложить унизанную перстнями лапу заодно и на упомянутые открытия. В следующий четверг экспедиции предстояло торжественно отплыть из Санкт-Петербургского морского порта, пока какой-нибудь внезапный ледостав не опередил события – и унести на борту исполненную надежд Алину рука об руку с сияющим от любви избранником…
Все потребное было упаковано и перенесено на борт, грозные бумаги подписаны, и дело оставалось за малым: дедушку следовало успеть тихонько похоронить – а он упорно не собирался предоставить ей такую возможность – хоть живым закапывай… Оставить его было не на кого – дальняя родня давно перестала им интересоваться. Рассматривалась – и была отвергнута – возможность на авансовую тысячу евро приставить к нему сиделку и ее же обязать устроить похороны в положенный срок. Но откуда было знать, сколько еще дней или недель он пролежит в прострации – а ведь у сиделок почасовая оплата, да двадцать четыре часа в сутки платить… Какая там тысяча… Возлюбленного к своей неразрешимой проблеме Алина привлекать дальновидно не стала: уж больно неприятное для него начало отношений выходило – как бы не взбрыкнул… Каждое утро женщина с надеждой заходила в комнату больного – и с каждым разом все больше его ненавидела, потому что становилось все яснее, что выход, словно в насмешку, ей оставлен единственный: контракт расторгнуть, аванс вернуть, да еще при этом заплатив какую-то издевательскую неустойку, а вдобавок, отправить любимого в дальний поход одного и вследствие этого, скорей всего, потерять… Алине порой хотелось попросту бросить подушку на лицо болящего и прижать минут на пять – но она удерживалась, не зная, как результаты такого вмешательства отразятся на внешнем облике покойного. Да и время было еще – вдруг сам соберется…
А он все не собирался и не собирался – только ходил под себя, заставляя Алину выбрасывать фантастические суммы на памперсы и три раза в день кормить его с ложки манной кашей. Онколог ничего определенного, как водится, не говорил: может, сегодня, а может – через месяц… Срок отъезда самым роковым образом приближался, и Алина начала сходить с ума… Ей казалось, что фортуна, на самом деле вовсе не повернулась к ней золотым боком, а в очередной раз – облезлым хвостом, чтоб поднять его и смачно испражниться ей в лицо. Вроде бы все самое обольстительное, что только можно представить, прилетело на блюде – а принять оказывалось невозможным… Наиболее отвратительным обстоятельством была абсолютная, бесповоротная уверенность – нет, она попросту знала, что осужденный будет казнен на следующий день после того, как Алина от всего откажется, и судно покинет порт с ее удачливым соперником-журналистом на борту (он-то и был первоначальной кандидатурой, но Алинин любимый на этот раз пересилил). И вот каким-то одному-двум дням ровно ничего не стоящей и уже практически угасшей жизни теперь предстояло перечеркнуть жизнь молодую, полную сил и надежд – ее, Алинину жизнь… Ради чего?! Когда она получала разрешение вводить больному наркотики самостоятельно, то еще ни о чем таком не думала, идея мелькнула лишь на исходе первой недели, когда она вдруг увидела, что дед перестает стонать и засыпает совсем ненадолго – собственно, можно и не колоть… Или колоть, но через день… А то и через два… А остальные… Он ведь и не поймет ничего… Даже не почувствует… Вскрытия не будет – в таких очевидных случаях его не делают… И решение пришло во всей ясности и полноте.
– Я вас прекрасно понимаю, – строго сказала Катя. – Вы думаете об эвтаназии как о гуманном шаге. Но ведь в тех развитых странах, где она разрешена, она все равно производится только с согласия больного – и даже при его непосредственном участии… А то, что вы предлагаете мне – это не эвтаназия… Это… Это… Давайте называть вещи своими именами… – но назвать она не смогла.
– Вы отказываетесь? – исподлобья глянула Алина.
– Да… Мне вас очень жаль, но – да… Моральная сторона, видите ли… – заблеяла Катя, тряся головой, чтобы прогнать омерзительную мысль, неизвестно как попавшую в сознание: «Если к этой ее тысяче добавить еще мою премию…».
Она быстро встала:
– Все, разговор наш закончен – да и говорить не о чем было. Поищите кого-нибудь другого, – и так стремительно двинулась к выходу, что больно ударилась бедром обо что-то твердое и многоугольное на темной веранде, а потом чуть не сверзилась с высокого крыльца.
Она почти бегом мчалась к своей машине, когда Алина все-таки нагнала ее в пятне света, падавшего из высокого окна.
– Если вдруг вы передумаете… – и она ловко сунула что-то Кате в карман куртки. – То в воскресенье позвоните… Раньше все равно нельзя: ампулы должны быть сданы все семь, значит, умереть раньше вечера воскресенья он не может…
– Не ждите напрасно, – еще больше напустив суровости, отбивалась Катя. – Это тяжелая уголовная статья. И не надейтесь.
– Так за то я вам и деньги предлагаю… – злобно прошипела Алина, бесцеремонно приоткрыв уже закрытую Катей дверцу. – А если нет, то все равно ведь ему дольше не жить: на свой страх и риск сама попытаюсь… Пан или пропал…
Катя рывком захлопнула дверь и рванула с места по грунтовке – подальше от этого змеиного шепота, подлых мыслей и грязных соблазнов. Она выше этого. Она культурный, просвещенный человек. Она не дойдет до гнусного убийства беспомощного больного. Она даже какую-то там Клятву советского врача двадцать с лишним лет назад подписывала…
На выходные ей предстояло важное, давно запланированное дело: с раннего утра в субботу поехать в деревню к бабе Алле и отвезти ей давно обещанное огромное ватное одеяло – здесь, в городе, ненужное, а там, в преддверье холодов совершенно необходимое. Сколько еще раз обещать старухе и не делать? Конечно, можно и в другой день поехать – а ну, как морозы ударят? И Семен будет рад побродить вдоль засыпающей реки, и о Сашкином навечном выдворении пора завести разговор – не с бухты-барахты же в Новый год ее привезти с вещами… Путь неблизкий, и вернутся они нескоро, только под ночь на понедельник – так что никакая Алина до нее не доберется… Когда выносила одеяло в машину, нащупала в кармане куртки плотный кусочек картона и, вытащив, обнаружила визитную карточку. Наглость какая! Думает, она сама позвонит и напросится! Но карточку не выбросила тотчас, а сунула обратно – так просто… Не мусорить же в родном дворе… А дома не до того стало… Да и голова разболелась… Ни с того, ни с сего… Пришлось сказать, что поездка откладывается… И то дело – дома который день уже нормального обеда не было – и Семен все чаще недовольно жевал губами и брезгливо ковырял вилкой венскую сосиску, бормоча что-то о «Зининых» великих кулинарных способностях… Вот когда он был у нее в гостях, она его кормила не сосисками… «Если сложить тысячу евро и премию, можно будет резко сказать ей, что чужих мужей одних в гости не приглашают… Или прямо с ее мужем поговорить в открытую – пусть повертится…». Катя снова потрясла головой и принялась яростно крутить ручку старой чугунной мясорубки, чтобы налепить к воскресному обеду любимых Семеном нежных куриных котлет… Да и борщ не мешало сварить – пожирнее, со свиной грудинкой, как ему нравится…