Критика тоталитарного опыта
Шрифт:
Консерваторы, ау? Откликаются, поди ж ты, сплошь бывшие комсомольские активисты. Которые опоздали примазаться к новой партии власти. И «сенатор» Солонин. Будем теперь изучать на философском факультете консерватизм. Модная тема. Глядишь, и денежек подвалят на неё прорвавшиеся во власть коллеги. Между прочим, мой однокашник по аспирантуре Рамазан Абдулатипов, отставной сенатор, и не вспоминает, вероятно, теперь, что учился у советского профессора Аката Калистратовича Белыха на кафедре научного коммунизма ЛГУ имени Жданова. Чему там научились, то со страной и сделали такие как он. Когда Вы, Борис Васильевич, там же ассистентствовали, а я аспирантствовал. Но за решения горбачёвской и ельцинской «команд» ни Вы, ни я не отвечаем. Мы просто преподавали философию. А теперь вот «машем кулаками».
• Насчёт «розовых очков»,
29
Александров А.А. Чудная планета. Магадан, 2000.
Есть Интернет-версия на сайте Фонда А.Д. Сахарова «Воспоминания о Гулаге. Авторы и тексты».
Теперь о возражениях моего уважаемого оппонента в ответном тексте. Выделяю противопоставленные моим тезисы жирным шрифтом, а эпиграфы к своим рассуждениям курсивом.
• «В основном говорят дети узников Гулага, а почему молчат дети погибших в войне с фашизмом?»
«Волна подаст свой голос в хоре…» (Б.Л. Пастернак).
Воспоминания и оценки советской эпохи со стороны жертв Гулага и их наследников на родине зазвучали на рубеже 1980-х – 1990-х годов и внесли свой вклад в так называемую «Перестройку». Эти речи материализовались в деятельности общества «Мемориал» и некоторых других похожих общественных движений. Но уже через несколько лет большая часть российского общества утратила интерес к разоблачениям прошлого. Закономерная и понятная реакция массового сознания: оно не согласно долго жить с призраками ужасного прошлого. А по ходу наших либеральных реформ и контрреформ обозначилась и реваншистская реакция. Сталин сразу вышел в лидеры национального опроса про самого знаменитого россиянина и, вероятно, был заменён на первых ступеньках этого рейтинга фигурами типа Александра Невского с помощью «административного ресурса». Так что «дети узников Гулага» уже не говорят публично, а если бы и говорили, то их никто у нас не станет слушать. Это отмечу, кстати, и по поводу «символического капитала», упоминаемого Борисом Васильевичем. Его сейчас зарабатывают как раз на Сталине.
Что касается «детей погибших на войне с фашизмом», то советская пропаганда только и делала, что тиражировала их образы. И в прозе, и в стихах, и в кино («Серёжа», «Иваново детство», «Судьба человека»» и т. п.). Есть, между прочим, специальные сборники «Дети на войне», «У войны не детское лицо». Только как эти рассказы связаны с опытом репрессий? Перед нами речи о разном. Одно (слава Победы «со слезою на глазах») не отменяет другого (ужаса и стыда Гулага). И наоборот.
Кроме того, а говорят ли дети победителей на войне всю правду? Голую правду о войне говорить трудно, а слушать ещё труднее. Примером этого служит военная проза Константина Дмитриевича Воробьёва («Это мы, господи!», где, кстати, показано и то, и другое: лагерь на войне).
Наконец, я убежден, что Гулаг – одна из главных причин той войны и особенно чудовищных потерь Советской армии и гражданского населения СССР в ней. Помимо обескровливания армии и тыла, репрессии потребовали около миллиона охранников Гулага. Все пять лет войны они только и делали, что охраняли заключённых. Никого из вохры на фронт не послали. Даже в штрафные батальоны и роты не брали заключённых по политическим статьям, как и по многим уголовным. В этом недавний телесериал «Штрафбат», вообще-то замечательный, исторически неточен.
• «Отвечает ли сын за отца»?
«Призраки спешат к нам на помощь».
У Дж. Р. Р. Толкиена, в его знаменитой эпопее, есть характерный для жанра фэнтези сюжет, когда будущий властитель Средиземья, Арагорн, отвоёвывая своё царство у призраков тьмы, обращается за помощью, между прочим, к другим призракам. Идёт к ним «стезёй мертвецов» и взывает к ним – пусть выплатят свои долги живым!.. То же самое делаем мы с моим собеседником. «Если зовёт своих мёртвых Россия, то значит – беда.» (А. Галич).
Упоминая о своих предках, погибших смертью храбрых на войне, умерших в блокаду, Борис Васильевич предполагает, что в его роду потерь было не меньше, а может быть даже больше чем в моём. Правильно – у меня потерь меньше. Хотя моя семья вместе со мной вернулась на материк из Магадана, где провела четверть века, но выжили все. Точнее, почти все. Старший брат отца Сергей, несмотря на «белый билет», ушёл добровольцем в Красную армию, на колчаковский фронт, и был убит в первом же бою с белыми. В честь этого дяди потом назвали меня. Осталась групповая фотография Раменского футбольного клуба за 1917 год. Где, среди прочих, запечатлён юноша, очень похожий на моего отца – его старший брат, мой дядя Сергей Михайлович Щавелёв.
Для полной ясности вкратце расскажу о своём собственном отце. Для Бориса Васильевича сюрпризы будут продолжены: я не только сын «жертвы Гулага», но и сын одного из его палачей. Мой отец – Павел Михайлович Щавелёв родился в семье рабочего текстильной фабрики в подмосковном городе Раменском. Владельцы этой фабрики, в начале XX века некто Бардыгины, постарались обустроить быт её рабочих. К производственным зданиям примыкали так называемые корпуса – кирпичные общежития. Каждая семья имела там большую комнату, где и жили родители и их дети. Спали вповалку. Женщины нередко рожали детей прямо у станка. Но напротив каждого корпуса располагались сараи с подвалами-ледниками. У большинства рабочих семей имелись также коровники. Летом на два месяца фабрика останавливалась на профилактику. Рабочие – недавние рязанские крестьяне – тогда косили и сушили сено.
Коровье молоко; грибы и дичь из окрестных лесов; московские лавки, доступные на их рабочее жалование. Вот у меня перед пенсией нет больше половины зубов. А у моего отца до конца его дней все зубы были на месте: его с детства поили молоком. Конечно, потом наступили война, революция и снова гражданская война. Отец моего отца, мой дед, уехал на поиски продовольствия. Его маленький сын, потом мой отец, не умер от голода только потому, что его тётка работал поварихой в рабочей столовой, и чем могла, подкармливала мальчика. Кстати сказать, сын философа В.В. Розанова в ту же пору уехал по той же надобности – искать еду, и умер в пути от тифа, похоронен на станции Курск.
Короче говоря, Павел Михайлович Щавелёв выжил, стал одним из организаторов комсомольских ячеек в Подмосковье. После окончания техникума в Москве, когда он начал работать инженером на текстильной фабрике в Измайлове, его вызвали в райком комсомола и предложили перейти на работу органы НКВД. Положить комсомольский билет и не согласиться на призыв он не смог. Так началась карьера чекиста Щавелёва. А закончилась она в северо-кавказском трибунале, который вернул дело этого майора НКВД на новое следствие. Переследовать его злоупотребления по службе никто не стал: «особое совещание», так называемая «тройка», во внесудебном порядке дала ему 5 лет северного лагеря. Так отец и попал в Магадан. Мать ничего не знала о нём 8 лет. Пережила с матерью, моей бабкой, и детьми немецкую оккупацию Ростова-на-Дону. После войны отец нашёл её письмами и вызвал к себе. Семья воссоединилась.