Кривые деревья
Шрифт:
— Грибная селянка! — объявил он, поводя на стороны носом. — Расстегаи с ливером! Перепела на вертеле!
Обрадованная гостья не смогла сдержать аплодисментов.
Новая бутылка шустовского коньяку была раскупорена и любовно наклонена над хрустальными емкостями.
— Левое заднее колесо, — сглатывая крепкий боровиковый отвар, надкусывая сдобное тесто и нацеливаясь на птичку поподжаристей, живописала молодая женщина, — …колесо, хрясь — и летит к чертовой матери!.. Врезаемся в тумбу! К дьяволу! Все — в лепешку! Кучер — на дереве! Я — в сугробе! Игоря Игоревича, как барана!.. Мальчик в поярковых порточках! Заусеница — во-о!
Искушенный,
— Пожалуй, хватит!
— Опять вас двое! — вглядываясь в лицо Ивана Сергеевича, чуть заплетающимся языком проговорила молодая женщина. — Не разберу только, который Тургенев мой!
Опрокинувши коробку с сигарами, Любовь Яковлевна зацепила одну, залихватски откусила кончик и выплюнула его под ноги.
— Немедленно спать! — решился классик.
Просунувши кисть за спину даме и другою поддев под коленные сгибы, он легко подхватил Любовь Яковлевну и понес в глубь квартиры. Бережно поддерживаемая молодая женщина плыла в сумеречном пространстве, сладко пахло лавандою, старинной усыхающей мебелью, на стенах висели массивные картины в золоченых рамах, обнаженные люди в париках спаривались на них с библейской естественностью и ободряюще улыбались с переливчатых живописных холстов.
Торкнутая ногою, распахнулась внутрь широкая дубовая дверь, Любовь Яковлевна с почестями была внесена в спальню и уложена на овальную, в мавританском стиле, кровать. Схваченные за зады, с натруженных ступней стянуты были неудобные зимние ботинки… голова молодой женщины погрузилась в цельный ворох кружев, тело утонуло в высочайшей пуховой перине.
Расположив даму с наибольшим удобством, Иван Сергеевич в некотором раздумии медлил подле вольготно раскинувшегося прекрасного тела, очевидно было, что он решает какую-то, весьма непростую для себя задачу. Слышно было чуть учащенное дыхание классика, под переминающимися ногами в оранжевых, на резине, штиблетах продолжительно поскрипывали половицы матово отсвечивающего паркета.
И вот — единственно возможное решение было принято, гримаса сострадания к самому себе неузнаваемо исказила благородное лепное лицо, медленными шагами Тургенев удалялся от сулившего райское наслаждение ложа, уже дотронулся он до бронзовой дверной ручки, уже помедлил перед нею, уже открыл дверь и стоял в проеме, бросая в полуобороте прощальный, полный неподдельной горечи мужской взгляд, уже перенес он за порог одну, обутую в штиблет на толстом витом шнурке ногу, уже собирался он переставить в коридор другую — и здесь в подсвеченном ночною лампой волшебно-призрачном пространстве алькова раздался ангельский глас.
— Не уходи! — просила Любовь Яковлевна Стечкина.
25
В следующее же мгновение, мощнейше оттолкнувшись на резиновых литых подошвах, Иван Сергеевич единым махом покрыл расстояние до кровати.
В воздух полетели шерстяные канареечные панталоны, коленкоровое по шести гривен за аршин платье, корсет на китовом усе и сами замечательные штиблеты на витых толстых шнурках.
Властитель дум и кумир от литературы демонически раскрывался перед Любовью Яковлевной в новой своей ипостаси.
Это был вулкан страсти, огнедышащий, клокочущий, изрыгающий гигантские валуны и заливающий все вокруг потоками раскаленной лавы. Это был ураган, вихрь, смерч, сметающий крыши, вырывающий с корнем вековые деревья и вздымающий в небеса океанские воды… Не удовольствовавшись двумя метафорами, молодая писательница присовокупила и третью — в любовном упоеньи классик был подобен паровому молоту, ухающему и безостановочно плющившему все, что находилось под ним.
Неумолимая стихия буйствовала, и Любовь Яковлевна находилась в самом центре погибельного действа. Второй раз за несколько часов мысленно прощалась молодая женщина с жизнью, пусть не вполне удавшейся, но все же полной светлых ожиданий и волнительных предчувствий. Никогда больше не увидеть ей милый дом на Эртелевом, не обнять сына, не присесть с притираниями за туалетный, с интарсией, столик… прощайте, недописанный роман и его не слишком выпуклые персонажи… прощайте вы, взыскующий читатель и множественные злобствующие критики… прощайте все и не поминайте лихом!..
Вот-вот готовая испустить дух и как бы перестав существовать в бренном обличьи, молодая женщина уже наблюдала себя на светлых небесах, вдали от суеты и тлена… умиротворенная и благостная, в одной прозрачной белой рубашке, с гиацинтом в волосах, пребывала она в мире более совершенном… что-то, впрочем, мешало… какая-то последняя нить связывала ее с прежней жизнью… предупредительный апостол в чуть великоватых сандалиях спешил перерезать ее большими садовыми ножницами… секундно он замешкался… и тут же — натяжение, рывок… бесцеремонно сдернутая с облака Любовь Яковлевна стремительно падает, низвергается, обретает многострадальную телесную оболочку… она снова на овальной, в мавританском стиле, кровати… в окна заползает клочковатый мутный рассвет… подхватив в охапку одежду, Иван Сергеевич споро покидает спальную комнату… и сразу — глубокий черный тоннель, провал, сон без сновидений, многочасовой и целительный…
…Явь представилась внезапно в виде двух архиереев и одного несомненного турка. Архиереи были в клобуках, турок, как ему полагается, — в чалме. Глаза у мужчин были масляные, не мигая, они смотрели на выпроставшееся из-под полотна роскошное обнаженное тело. Продолжительно, с подвоем зевнув, молодая женщина откинула одеяло вовсе, выставила ноги на жесткий бисерный коврик и поднялась со смятого греховного ложа. Лица соглядатаев заметно вытянулись, на лбах выступила испарина. Архиереи, соблюдая сан, из последних сил оставались недвижными, экспансивный же восточный человек дернулся так, что едва удержался в золоченой старинной раме.
Несколько помедлив у живописных портретов, молодая женщина с отвращением принялась натягивать одежду. Во рту ощущалась сухость, виски ломило, переполненный желудок настоятельно звал переменить помещение. Уже на пороге она оглянулась в поисках возможно забытой мелочи. У изголовья кровати повешен был образ Введения во храм Пресвятой Богородицы, в силу обстоятельств не замеченный гостьей ранее. С благодарностью глянув на иконописный лик, несомненно спасший ее прошедшей ночью, Любовь Яковлевна вышла в коридор.
Едва ли не вечность провела она в ванной комнате, прежде чем появилась в гостиной. Иван Сергеевич, румяный, ослепительно выбритый, с безукоризненно уложенными волосами, в безупречной белой сорочке и белом же банте с крупными зелеными горошинами, в желтых плисовых сапогах, ловчайше балансируя на подоконнике, в форточку кидал голубям выеденные селедочные головы.
— Экие твари, — обернувшись к вошедшей и присовокупив иным тембром пару-тройку французских слов, комментировал он ситуацию. — Жрут все подряд… давеча у меня, представьте, цельный окорок слопали…