Кризис воображения
Шрифт:
Среди поэтов первое место по–прежнему принадлежит Анне Ахматовой. Она обращается к любимому городу:
…А не ставший моей могилой,
Ты — гранитный, кромешный, милый,
Побледнел, помертвел, затих.
Разлучение наше мнимо —
Я с тобою неразлучнма:
Тень моя на стенах твоих,
Отраженье мое в каналах,
Звук шагов в Эрмитажных залах,
И на гулких сводах мостов.
И на старом Волковом поле,
Где могу я плакать на воле
В чаще новых твоих крестов.
Так давно мы не слышали этого единственного в мире высокого и трагического
После печального шепота Ахматовой громко и самоуверенно звучат стихи Н. Тихонова:
Домов затемненных громады
В зловещем подобии сна,
В железных ночах Ленинграда
Осадной поры тишина.
Но тишь разрывается воем —
Сирены зовут на посты,
И бомбы свистят над Невою,
Огнем обжигая мосты.
Вера Инбер, поэтесса, рассказчица, журналистка, посвящает осажденному Ленинграду поэму «Пулковский меридиан». Ей хочется «удержать песчинки быта в текучей памяти людской», передать все изменения облика города–мученика, пересчитать все его раны: выгоревшие кварталы, разрушенные дома, вырубленные сады, развороченные бомбами мостовые, разобранные заборы. Город медленно умирает во мраке и стуже страшной зимы 1941–42 года… «Автобус в ледяную корку врос», все пьют из Невы и из Невки, п. ч. водопроводы оледенели и «вода превратилась в труп». Но в огне разрывающихся снарядов и в разноцветном зареве ракет, северная столица оыла невыразимо прекрасна в эту смертельную зиму.
Зима — роскошествует. Нет конца
Ее великолепьям и щедротам.
Паркетами зеркального торца
Сковала землю. В голубые гроты
Преобразила черные дворы.
Алмазы… Блеск… Недобрые дары.
V молодой поэтессы Ольги Берггольц — поразительные стихи о жителях города, задыхающихся в «огненном кольце».
Вот женщина ведет куда то мужа
Седая полумаска на лице,
В руках бидончик — это суп на ужин,
Свистят снаряды, свирепеет стужа,
Товарищи — мы в огненном кольце.
И другая встреча:
А девушка с лицом заиндевелым,
Упрямо стиснув почернелый рот
Завернутое в одеяло тело,
На Охтинское кладбище везет.
Поэт А. Прокофьев обращается к осажденному городу как любимому брату, бойцу, истекающему кровью «во имя жизни, за счастье народа».
Вот он, друг мой, брат мой самый близкий,
Он любовью вечной наделен,
Каждый камень, каждый дома выступ
Нашей алой кровью закреплен.
Вот стоит он с флагом распростертым,
Опаленный солнцем горячо,
В боевой походной гимнастерке,
В скатке через левое плечо.
«Эпопея Ленинграда» начата свидетелями и участниками осады. Их стихи, — «показания очевидцев». Они поражают своей простотой и высокой человечностью [55] .
3. РЕЦЕНЗИИ ДВАДЦАТЫХ ГОДОВ
ВЛАДИМИР ГИППИУС. Лик человеческий. Поэма.
55
I Приведенные мною отрывки стихотворений взяты из статьи г. Маконенка «Ленинградская тема», напечатанной в журнале «Знамя»(№ 1945 г.).
Предоставим критикам–формалистам судить об этой книге. Мы заранее уверены в суровости их приговора. И со своей точки зрения они оудут вполне правы. В этой огромной (279 страниц!) поэме «чистого искусства» очень мало. Но вот что странно: автор острее любого критика сознает все недостатки своего произведения: он люоезно подсказывает читателю самые беспощадные оценки: может быть все это одна «истерия», «графомания», «словесность».
Нелепы «красноперые цветы»,
Мой «тон повышенный» — «псалмы и гимны» —
И стиль, — «как немцы любят» — бледно–дымный.
Такая жестокая самокритика не покидает поэта до самого конца. Он не верит в себя, издевается над невнятностью и незвучностью своего стиха, истязует себя иронией, ненавидит, желая любить, мучается и мучает нас. Он заранее убежден, что его слова «не дойдут», что все его отвергнут, скажут ему, что он «не нужен». Своего будущего критика он называет «предубежденным».
Тяжелой и болезненной горечью пропитана поэма. Не во время родился, запел не так и не о том, вокруг равнодушие или враждебность — и страшнее всего — пытка одиночества.
Пусть — «выстраданные» стихи звучат «пронзительно и Невозможно». Пусть — они паутина и «сплошное многоточье» они должны звучать, они должны заглушить голоса тоски, Неверия, обиды, одиночества. Такова трагическая основа п°эмы, ее волевой, исступленно–действенный тон. В восьми «еснях развивается эта борьба души со смертью; хаос неслиаю1дИхся частей (сколько рассуждений, поучений, полемипрозрений, диалектики и восклицаний, восклицаний!) временам освещается любовным воспоминанием; мелькет картина старой усадебной жизни, улыбнутся давно уше-,. Ие тени. Просто и взволнованно пересказываются евангельские события; — тогда исчезают расплывчатость и тусклость языка; но самое сильное и глубокое в этой поэме —_ рассказ о смерти Алеши — сына поэта (песнь седьмая) Художественно ли это «сделано» или нехудожественно —1 рассуждать не хочется. Достаточно того, что это волнует и запоминается. После высокого и чистого пафоса этой песни такими ненужными кажутся все литературные и религиозно–философские рассуждения автора.
ИВ. ЛУКАШ. Дьявол. Мистерия.
«Мне кажется иногда, что вся земля накануне повального помешательства», — говорит старик–доктор в эпилоге.
Это — одна тема или, если вам угодно, «идея».
«Сжалься над Дьяволом, сжалься над землей. Воздвигни над миром солнечное знамя Твое, Жену Новую», — умоляет дьявол Бога.
Это — другая «идея».
Первая — психологическая, вторая — религиозно–философская. Синтез — мистерия. Конечно, автору нужен пафос и экстаз, чтобы наглядно показать обе бездны.