Кризис воображения
Шрифт:
Новая коллекция и по своему заданию и по художественному выполнению достойна самого серьезного внимания. Имена редакторов, переводчиков и издателей служат порукой высокой ценности этого начинания. Каждый том снабжен краткой вступительной статьей литературного характера, иллюстрационным материалом, библиографическим указателем и, что особенно интересно — режиссерскими заметками. Драматически произведение оказывается полно и оригинально освещенным.
Перевод монументального создания Леконта де Лиля — плод долгой творческой работы. Переводчик знает, что тайна очарования этой трагедии прежде всего в ее стихах. «Во всей драматической литературе Франции нет, может быть, ничего равного по великолепию стиха иным отрывкам «Эринии». И он ставит себе дерзкую цель «дать текст по возможности равноценный французскому». Этой «дерзкой» цели он достигает. Русские «Эринии» занимают место наряду с самыми совершенными
В этой виртуозности, в этих невероятных tours de force никакого напряжения. При полной близости ко французскому синтаксису — фраза остается русской, естественнонепринужденной. Интересны заметки Соловьева и его проект постановки. Эскизы Головина выразительны и строги. Книга издана «Петрополисом» со вкусом и старанием.
НИК. ОЦУН. Град. Стихи.
О чем бы ни рассказывал Н. Оцуп — о любви, о войне, о смерти — все выходит веселым и занимательным. Действительность какая то несообразная, в душе — неразбериха, все похоже не то на волшебную сказку, не то на роман приключений, но в общем все забавно и увлекательно.
В фантастике его нет ничего зловещего, трагического: шел по улице, задумался и не знает, куда попал: не то Тучков Буян, не то Китайская Империя. Ехал на извозчике и вдруг его сдунуло в… «синий суп в звездном котле», т. е. в небо. Лошадка хлебнула «небесного пойла», и извозчик улетел, не успев дать сдачи… и в телескоп его не разглядеть. А то еще лунный гений; он никак не может ступить на торцы; возится с ним прохожий — ничего не выходит: лунный гость валится, «как будто сделанный из ваты». Странное происшествие.
Видит поэт женщину, торопящуюся на свидание; он уверяет ее, что сегодня слишком жарко, что любовник все равно ей изменит. Не лучше ли ей превратиться в статую. Ёму удается уговорить ее:
Женщина к колонне приближается
Под горячим золотым дождем,
Тело, застывая, обнажается
И прожилки мрамора на нем.
Вы скажете — этого в действительности не бывает. Вероятно у вас другое представление о действительности. Поэт видит во сне необыкновенные вещи: вот он стоит «обугленным и ветхим деревом» на вершине которого — зеленый лист–память; вот он ходит по пустыне двугорбым верблюдом или удавом ползет в долину; вот сидит он медведем «даже медом грезит, даже лапу сунул в рот и сосет». А проснется — решительно ничего от этого не изменяется; те же видения бывают и наяву: предметы расплываются, меняют формы, превращаются. Неподвижное разгуливает, неодушевленное разговаривает. Как тут разобраться, когда дом Вавельберга, что на Невском, точь–в–точь похож на Монблан, а «архангелы–небоскребы» Нью–Йорка ничем не хуже Гималаев. Воображение Оцупа — жизнерадостное, полнокровное; он мыслит метафорами, так же как мы понятиями, и от его неожиданных сопоставлений умозрительная путаница во всем мироздании. Не все ли равно — птица или аэроплан — ведь все живое, все одинаково радуется жизни. Начнет он описывать ландшафт, смотришь, а в него попал л трамвай вместе с кондуктором. Они — тоже природа. Кто не верит, пусть прочтет следующий «осенний пейзаж»:
Это осень, Елена! Я слешу в осеннем трамвае, Он осыпал листья билетов, И стоит кондуктор, как дерево Голое под влажным ветром.
В этом царстве произвола — живет вечное детство; бывают грустные и серьезные вещи: смерть, убийство, война, но может быть и это «нарочно»? Стихи о войне Оцуп кончает шаловливым вопросом:
Кто еще из читателей «Задушевного Слова» Любит играть в солдатики?… Очень плохая игра.
Да и как можно взаправду огорчаться, когда жизнь «природы прекрасна в жестокой правде своей», когда одна игра сменяется другой? И репертуар Оцупа неисчерпаем. Он «медведь и парижанин, царскосел, бергсонист, писатель» и многое другое. Своей добродушной непринужденностью он обезоруживает критику. Его стихи небрежны, часто прозаичны, но они не скучны — и этого достаточно.
Н. ГУМИЛЕВ. Французские народные несни.
Исключительный талант Н. Гумилева как переводчика, неоднократно отмечался в нашей критике. Его перевод «Эмалей и Камей» изысканнейшего Теофиля Готье — верх словесного мастерства. Вольные переложения абиссинских, персидских и китайских песен — обаятельны свежестью и Утонченной простотой. Гумилев мечтал о монументальном стиле: за «Гильгаметом» должна была последовать русская «Божественная Комедия». Французская
Воротится он к Пасхе,
Миронтон, миронтон, миронтень,
Воротится он к Пасхе
Иль к Троицыну дню —
и дальше: «Вот Троица проходит… Мальбруга нет, как нет. / Жена на башню всходит… До самого конца. / Ей паж оттуда виден… весь в черное одет. / Ах, паж мой, паж прекрасный, есть новости у Вас?»
В этом почти полном совпадении ударений и пауз французского и русского текста — большая виртуозность.
Наивную простоту выражения, чистоту звука Гумилев находит сразу. Он преодолевает наибольшую трудность: сочетание простодушной чувствительности с непретенциозным юмором. Несмотря на русские народные словечки, дух французской песни воспроизведен превосходно.
ВЛ. ПИОТРОВСКИЙ. Полынь и звезды. Стихи.
Пиотровский живет вдали от проезжей поэтической дороги; до него не долетают крики новизны, а к литературной злобе дня он невозмутимо равнодушен. Его стихи не блещут последними «достижениями»; язык его тяжеловат и чуть старомоден. Он — одинокий, очень замкнутый и необщительный человек. К тому же он едва ли лирик: не влюблен и даже не самовлюблен. Он говорит о пустыне и о Боге — не всегда внятно, не всегда просто, однако, в словах его — напряжение и мука. Пустыня напоила его своей «ржавой горечью», но серафим не коснулся его уст — и боль неизреченного заставляет его метаться в поисках слова, единственно нужного. И он говорит о бесконечно важном и торжественном на чужом, невыразительном языке. Я думаю, молчаливый юноша — Блок понял бы его: и его молитвенный жар, и его жажду искупления, и его страстную тяжбу с Богом. Даже возвышенную туманность его выражений признал бы родственной своему «Ante lucem».
Не знаю я. Но, может быть, не даром
Пути мои запутались в дыму,
И жизнь моя отмечена пожаром,
И мысль моя возносится к Нему.
Скорбь о родине, ширясь, заливает всю землю: вся она в предельном отчаянии жаждет чуда. И вера В. Пиотровского — яростная и требовательная. Снова вопрошает он о слезинке ребенка и ждет оправдания немедленного. Все вопросы ставятся прямо, резко, настойчиво… немного по–детски, но в этическом пафосе поэта ни одной фальшивой ноты.
ЕВГЕНИЙ ШКЛЯР. Караван. Вторая книга лирики.
Тихий юноша бродит по литовским полям, среди «поросших травою дорогих и великих могил»; он задумчив и Мечтателен, кроток и чуть застенчив — мягкая романтическая душа — такая несовременная. Его стихи шелестят не громкo, нужно прислушаться. Звук чистый, но слабый — будто далекие отклики. И голос знакомый. Лермонтов? Блок?
Плавно скользят строки; ни остановки, ни резкого толчка. Слова крещенные великими мастерами: узнаешь без удивления; хоть все и добросовестно, а не радуешься. И образы тоже — благородные, а почему то не тешат.