Кризисное обществоведение. Часть 2
Шрифт:
Выдвигается тезис, согласно которому «социальная группа практически существует лишь как субститут группы, субститут, способный действовать в качестве практической группы, как более или менее осознанная метонимия». 19 Отношение между этим субститутом и социальной группой подобно отношению между обозначающим и обозначаемым. Об этом отношении Бурдье писал:
«Обозначающее — это не только тот, кто выражает и представляет обозначаемую группу; это тот, благодаря кому группа узнает, что она существует, тот, кто обладает способностью, мобилизуя обозначаемую им группу, обеспечить ей внешнее существование» (см. [73]). 20
19
Метонимия (буквально
20
Бурдье считает это положение очень важным и часто возвращается к нему. Он говорит: «Я хотел порвать с реалистическим представлением о классе как о четко очерченной группе, существующей в реальности как компактная хорошо выделенная реальность, когда известно, что существуют два класса или более, или даже сколько имеется мелких буржуа. Ведь еще совсем недавно во имя марксизма подсчитывали мелких французских буржуа, почти что не округляя!» [26].
Надо уточнить, что эта группа-субститут (то есть, заместитель) не изобретает абстрактную сущность, а возникает на основе существующего в социальной системе материала — того контингента группы-в-себе, который и надо мобилизовать и консолидировать дополнительными связями. Это наглядно видно на примере научных сообществ, которые активно «генерируют» свой авангард. Более классический случай: Маркс и его соратники смогли не только обозначить, но и создать класс пролетариата потому, что произошла промышленная революция и появилась масса людей, ставших наемными работниками на заводах и фабриках. Труды Маркса помогли этим людям узнать, что они существуют как класс, как субъект исторического процесса. Более того, во многих случаях группа-в-себе активно выбирает себе группу-субститут путем перебора кандидатов и в большой мере корректирует их доктрины.
Это, например, произошло в русской революции, где роль обозначающей группы перешла от эсеров к большевикам. Конечно, этого бы не произошло, если бы большевики не вели интенсивной политической борьбы с эсерами, но исход этой борьбы во многом определялся той частью солдат, рабочих и крестьян, которые внимательно следили за этой борьбой и соотносили позиции сторон со своими чаяниями.
Но и когда большевики вышли на первый план, об их отношении с революционными массами Брехт сказал: «Ведомые ведут ведущих». Поэтому во многих случаях утверждение, что «субституты лишь в том случае представляют социальную группу, если сами производят ее, продуцируют своих доверителей» [73], является преувеличением («перегибанием палки»). Английский историк Э. Карр в 14-томной «Истории Советской России» (с 1917 до 1929 года) пишет о первых месяцах после Октября:
«Большевиков ожидал на заводах тот же обескураживающий опыт, что и с землей. Развитие революции принесло с собой не только стихийный захват земель крестьянами, но и стихийный захват промышленных предприятий рабочими. В промышленности, как и в сельском хозяйстве, революционная партия, а позднее и революционное правительство оказались захвачены ходом событий, которые во многих отношениях смущали и обременяли их, но, поскольку они [эти события] представляли главную движущую силу революции, они не могли уклониться от того, чтобы оказать им поддержку».
После этих вводных рассуждений рассмотрим процесс дезинтеграции общества, идя «сверху вниз».
Лекция 8
Социокультурные общности. Часть 2
Мы говорили ранее в особой лекции, что самым первым объектом демонтажа стал народ (нация). Выполнение политической задачи «разборки» советского народа привело к повреждению или разрушению многих связей, соединявших граждан в народ. Эта операция велась в двух планах как ослабление и разрушение ядра советской гражданской нации, русского народа, и как разрушение системы межэтнического общежития. Альтернативной матрицы для сборки народа (нации), адекватной по силе и разнообразию связей, создано не было. Никакой программы нациестроительства государство не выработало до сих пор.
Разделение народа становится привычным фактом — разведенные реформой части общества уже осознали наличие между ними пропасти. Вот выводы некоторых исследований, в которых проблема рассматривалась под разными углами зрения.
Фундаментальный «системный» раскол прошел по экономическим, социальным и мировоззренческим основаниям — раскол на бедных и богатых:
«Бедные и богатые в России — два социальных полюса, причем речь идет не просто о естественных для любого общества с рыночной экономикой различных уровнях дохода отдельных социальных страт, источниках поступления этого дохода и его структуры, но о таком качественном расслоении общества, при котором на фоне всеобщего обеднения сформировалась когорта сверхбогатых, социальное поведение которых несовместимо с общепризнанными моральными, юридическими и другими нормами» [36].
На этот раскол накладывается сетка разделения по региональным основаниям и по типам поселений:
«Жители мегаполисов и российская провинция видели совершенно разные “России”. В мегаполисах со знаком плюс оценивают ситуацию в стране 69% респондентов, в российской провинции, районных центрах, поселках городского типа и на селе — от 34 до 38%. Ситуацию катастрофической или кризисной здесь считали свыше половины всех опрошенных, в то время как в мегаполисах — лишь более четверти. Уровень разброса оценок по отдельным городам впечатляет еще больше. Москвичей, довольных жизнью, было свыше 80%, тогда как в Пскове или Рязани — 22% и 26% соответственно» [42].
Интенсивные социально обусловленные страхи говорят о том, что люди ощущают себя не защищенными мощной системой народа, что в свою очередь заставляет их сплачиваться в малые группы или даже родоплеменные общности:
«Анализ проблемы страхов россиян позволяет говорить о глубокой дезинтеграции российского общества. Практически ни одна из проблем не воспринимается большей частью населения как общая, требующая сочувствия и мобилизации усилий всех» [62].
В.Э. Бойков говорит о дезинтеграции общества по ценностным основаниям:
«Достижение ценностного консенсуса между разными социальными слоями и группами является одной из главных задач политического управления в любой стране. Эта задача актуальна и для современного российского общества, так как в нем либерально-консервативная модель государственного управления, судя по материалам социологических исследований, нередко вступает в противоречие с традициями, ценностями и символами, свойственными российской ментальности» [19].
Институт социологии РАН с 1994 года ведет мониторинг «социально-экономической толерантности» в России — регулярные опросы с выявлением субъективной оценки возможности достижения взаимопонимания и сотрудничества между бедными и богатыми. После ноября 1998 года эти установки стали удивительно устойчивыми. В ноябре 1998 года они были максимально скептическими: отрицательно оценили такую возможность 53,1% опрошенных, а положительно 19% (остальные — нейтрально). Затем от года к году (от октября 2001 года до октября 2006 года) доля отрицательных оценок колебалась в диапазоне от 42,1% до 46%. Оптимистическую оценку давали от 20 до 22% [50]. Угроза утраты «коммуникабельности» со временем нарастает.
В результате дезинтеграции народа сразу же началась деградация внутренних связей каждой отдельной общности (профессиональной, культурной, возрастной). Совокупность социальных общностей как структурных элементов российского общества утратила «внешний скелет», которым для нее служил народ (нация). При демонтаже народа была утрачена скрепляющая его система связей «горизонтального товарищества», которые пронизывали все общности — и как часть их «внутреннего скелета», и как каналы их связей с другими общностями.