Кролик разбогател
Шрифт:
Он хмыкает и крутит прижатую нижней губой душистую зубочистку — оба стоят и смотрят сквозь стекло на текущую мимо реку грязных жестянок. Старый, низко сидящий «универсал» сворачивает к ним на стоянку, но наверху у него нет сбитой из досок клетки; сердце у Гарри тем не менее подпрыгивает, хотя это приехала не его дочь. «Универсал» тычется носом по площадке и снова выезжает на шоссе 111 — обозрел и уехал. Число грабежей растет. Гарри спрашивает Чарли:
— Мелани в самом деле подумывала... — он приостанавливается, не желая употреблять слово «трахаться», это ведь слово не его поколения, — переспать со мной?
— Так эта дамочка говорила. Но ты же знаешь молодежь: они вываливают все, что мы держали про себя. Это еще вовсе не значит, что такое говорится всерьез. Скорее всего не так. Но к тому времени, когда им исполняется двадцать пять, они уже все перевидали.
— Сказать по правде, меня никогда не тянуло к ней. А вот эта новая девчонка Нельсона...
— Я не хочу об этом слышать, — говорит Чарли и поворачивается, чтобы идти к своему столу. — Они же собираются пожениться, черт возьми.
Бег. Гарри продолжает бегать по возвращении из Покон, где он начал этим заниматься, чтобы снова стать таким, каким он был до этих отупляющих лет, когда не думал о своем теле — просто ел напропалую и все себе позволял, обедал в ресторанах в центре Бруэра да еще в «Ротари» по четвергам, вот и начал набирать вес. Город, по которому он бежит, еще погружен в темноту, полный покатых переулков и потрескавшихся, вздутых тротуаров — целые куски цемента вздыблены корнями, точно приподнявшиеся надгробья в фильме ужасов: мертвецы протягивают к нему руки, хватают его за ноги. Он бежит, держа
Здесь улицы затенены остролистными кленами. Они не намного выросли с тех пор, как он был мальчишкой. Ухватись за нижнюю ветку, подтянись — и ты во вражеском гнезде. Раздели крылатое семя, зажми им, как прищепкой, нос — и ты носорог. Тяжело дыша, он прорезает тени кленов. Легкая боль возникает высоко в левом боку. Держись, сердце. Старик Спрингер испустил дух, когда глаза застлало красной пеленой, — во всяком случае, Кролик всегда представлял себе, что человек, когда его хватает инфаркт, видит красное, однако почему-то считает, что его ждет иное — скорее всего долгая, медленная борьба с черным призраком рака. Просто удивительно, до чего же темные стоят американские дома, а ведь только девять вечера. Какой-то поистине призрачный город — на тротуарах ни души, все цыплята в курятнике, лишь бурая полоска света мелькнет в окне то тут, то там: ночник в комнате ребенка. Его захлестывает бездонная скорбь, стоило вспомнить о детстве. Крошка Нелли в его комнате на Виста-кресент, его медведи сидят рядышком с ним, глаза его, как и глаза мишек, не закрываются, от боится умереть во сне, думая о крошке Бекки, которая вот так ушла, умерла. Еще много часов вода в ванне продолжала стоять, покрывшись серой пленкой от пыли, и ведь достаточно было поднять маленькую резиновую затычку, но Господь Бог при всей своей силе не сделал этого. Под ногами шуршат и ломаются сухие листья — звуки осени, в воздухе чувствуется волнение. Приезжает Папа Римский, и венчание назначено на субботу. Дженис спрашивает его, почему он так очерствел, так придирается к Нельсону. Да потому, что тот мальчишка, каким был Нельсон, исчез и на его месте появился еще один нахал с волосатыми руками и большим членом. В мире для всех не хватает места. Люди двинулись на север из солнечного Египта и поселились в отопляемых домах, а теперь отоплению приходит конец: и на одну нефть для обогрева демонстрационного зала, конторских помещений и гаража уходит в два раза больше денег, чем в 1974 году, когда он впервые увидел бухгалтерские книги «Спрингер-моторс», а в будущем году эта цифра еще удвоится, и через два года — опять, а если попытаться снизить ее до уровня, о котором говорил президент, то начнут жаловаться люди в гараже: им же приходится работать голыми руками, стоя на бетоне, — для этого они надевают толстые носки и ботинки на платформе; одно время он подумывал, не купить ли им всем такие перчатки для гольфа без пальцев, вот только трудно было бы найти перчатки на правую руку, а парни моложе тридцати нынче ни за что не станут работать, если им не создать условий и не платить премий...
Теперь он бежит по Поттер-авеню все вверх, оставляя спуски на обратный путь, — бежит вдоль канавы, куда когда-то стекала вода из фабрики искусственного льда, а теперь все затянуло зеленью: жизнь всюду пытается зацепиться — на земле, конечно, не на луне; кстати, это еще одно обстоятельство, почему ему неохота лезть к звездам. Однажды, валяя дурака по дороге в школу, которая пролегала вдоль сточной канавы, а теперь канава высохла, он поскользнулся на липкой грязи и упал, вымочил штанишки, бархатные штанишки до колен, которые тогда все носили и которые шуршали при ходьбе, и высокие носки, — просто невероятно, как далеко он уходит нынче мыслью, он помнит девочек в первом классе, ходивших в сапожках на пуговках: Маргарет Шелкопф — она была такая живая, что у нее из носа то и дело шла кровь. Когда он упал в канаву, полную воды из фабрики искусственного льда, его штанишки так намокли, что он с плачем кинулся домой переодеваться: он не любил опаздывать в школу. Да и вообще куда угодно — мама сумела ему это внушить, она никогда не интересовалась, куда он идет, но он должен был вовремя вернуться домой, и это довлело над ним всюду — в раздевалке, на автобусе 16-А, во время соития: ему всегда казалось, что он куда-то опаздывает и что он попал в жутко трудное положение, в его мозгу открывалось что-то вроде туннеля, в конце которого стояла мама с плеткой в руке. «Хочешь, чтоб я тебя выпорола, Хасси?» — спрашивала она его так, словно спрашивала, хочет ли он десерта, плетка была из прутьев от маленького грушевого деревца в саду, что был позади их дома на Джексон-роуд, — и до чего же жадно птицы налетали на упавшие с него подгнившие груши. Последнее время он перестал мучиться мыслью, что куда-то опаздывает, в жизни его наступило странное успокоение — так брошенный мяч на секунду замирает в высшей точке своего полета. Его золото растет в цене, теперь оно уже стоит десять долларов за унцию — это каждый день можно увидеть в газетах; десять помножить на тридцать — это будет три сотни, притом что ты и пальцем не шевельнул, а подумать только, как выбивался из сил в свое время папка. То, что Дженис вставила в глаз монокль, было сюрпризом; единственный ее недостаток в постели — то, что она не любит сосать, что-то не в порядке у нее со ртом, всегда так было, а у Мелани такие забавные сочные губы-вишенки — можно лишь удивляться, что у Чарли еще не лопнула аорта в каком-нибудь мотеле среди песков, ведь это так красиво, когда женщина, забывшись, широко раскрывает рот и хохочет или восклицает, и ты видишь всю округлую пещеру с розовым рифленым верхом, и язык, похожий на коврик в коридоре, и черноту, которая бабочкой, распустившей крылья, уходит в глубину горла, — Пру на днях вот так раскрыла рот на кухне, когда мамаша Спрингер что-то сказала, хотя обычно она в улыбке лишь приоткрывает губы с одной стороны, так осторожно, точно боится обжечься. Все девчонки знают всякие трюки в любви — это стало частью образования, чем-то само собою разумеющимся, а какие нынче фильмы показывают — прямо в открытую, и ты можешь пойти туда с девушкой, на эти новые фильмы для взрослых каждую пятницу, в старый кинотеатр «Багдад», что в верхней части Уайзер-стрит, куда в дни юности Кролика они ходили смотреть на Рональда Рейгана в роли пилота, летавшего бомбить япошек. В определенном смысле Нельсон счастливчик. И все же не может Кролик ему завидовать. Уж очень выдохся мир, в котором ему придется прокладывать себе путь. Чудная штука — рот: ему приходится так много трудиться, но он не говорит, что проглотил, даже минуту спустя. Вот только Кролик терпеть не может, когда кусочки пищи застревают на губах — рисинки, или крошки, или что бы там ни было, застрявшие в волосках на лице во время еды. Бедная мама отличалась этим в последние годы.
Колени у него дрожат. Большой живот подпрыгивает. Каждый вечер он старается увеличить пробег между тихими темными домами, сквозь конусы света, падающего от фонарей, под ледяной однобокой луной, которую накануне вечером он видел сквозь затененную верхнюю часть стекла, когда ехал в «короне» домой, и вдруг подумал: «Бог мой, да она же зеленая». Сегодня Кролик дотягивает до Киджирайз-стрит, этакого проулка между домами, идущего уже под гору, и бежит мимо почерневших маленьких фабричек с таинственными новыми названиями вроде, например, «Линнекс» и «Компьютерный прогресс», и старой каменной фермы, которая все годы, пока он рос, стояла заколоченная, во дворе полно было сорняков — перекати-поля, молочая и чертополоха, — а в изгороди не хватало планок, теперь же все привели в порядок, и аккуратная маленькая дощечка гласит: «Крестьянский двор Альбрехта Штамма», а внутри — мебель тех времен ручной работы и чудная кухонная утварь — словом, все, как было в фермерском доме примерно в 1825 году, а в сенях под стеклом — фотографии первых домов Маунт-Джаджа до начала века, но ни одной, где были бы запечатлены поля, на которых вырос городок и которые по большей части принадлежали Штаммам: в ту пору еще не было переносных фотоаппаратов, а если и были, то никто не снимал пустые поля. Старик Спрингер, кстати, заседал в совете
Теперь Гарри уже мчится вовсю — проулок круто спускается вниз, мимо белошвейной мастерской и курятника, превращенного в маленькую кожевенную фабрику, — этих бывших хиппи всюду полно, они стараются зацепиться за что могут: поезд ушел, но свою долю удовольствия они успели схватить; первая волна усталости, когда кажется, что ты не в силах сделать больше ни шагу, а ноги — сплошная боль, прошла. Затем появляется второе дыхание, и тело твое уже делает все само собой, точно машина, а твой мозг — как астронавт в острие ракеты, мысли пролетают одна за другой. Вот если бы Нельсон женился, и уехал, и вернулся лет через двадцать богатым. Ну почему дети не могут сами стать на ноги, а вместо этого приползают назад домой? Да потому, что не пробиться — слишком много народу. Папа — Господи, будем надеяться, что его не пристрелят: ведь в Америке вполне может найтись какой-нибудь псих, который выстрелит, чтобы имя его попало в газеты, — и этот Писклявый Фромм, который набирал стариков ковбоев на ранчо Мэнсона, а ведь у Мэнсона столько было девок, что, казалось бы, он мог быть поприятнее, злобятся-то люди сексуально озабоченные, как где-то прочел Кролик. Однако он знает, как относится Папа к противозачаточным средствам, он сам терпеть не может эти резинки, никогда не пользовался ими даже в армии, где их выдавали бесплатно, — в последнем номере «К сведению потребителей» есть на этот счет статья, страница за страницей все эти тесты: одни якобы предпочитают ребристые презервативы ярких цветов, чтобы они слегка щекотали женщину внутри, — сотрудники журнала, что просили секретарш потрахаться с такими, — а есть люди, которые даже любят презервативы из кишок — при одной мысли об этом у него мурашки идут по спине, а названия-то: «Голый горизонт», «Натуральный ягненочек», — Гарри не смог дочитать статью до конца, до того ему стало тошно. Интересно, думает он, чем пользуется его дочь, а может, обходится деревенскими методами, про которые они вкручивали девчонкам в школе, — садится на стебель кукурузы; она выглядела девственницей, когда он ее видел, да и кто выглядит иначе в деревне? Рут воспитает ее как надо, расскажет, какие все мужчины свиньи. Да и этот пес своим лаем кого угодно заставит убежать.
Есть более длинный путь домой — вниз по Джексон-стрит до Джозеф-стрит и дальше, но сегодня Кролик выбирает сокращенный маршрут — наискосок через лужайку у каменной громады баптистской церкви: ему нравится чувствовать траву под ногами, а церковь стоит такая темная; потом по бетонной лестнице вниз, на Миртовую улицу, и дальше — мимо красно-бело-синих почтовых грузовичков, вытянувшихся цепочкой позади почты, на фасаде которой ярким пятном свисает поникший американский флаг; раньше на ночь флаг снимали, а теперь во всех городах его освещают прожектором, только зря тратят электричество, тратят последние капли энергии, зато у них висит флаг; Миртовая улица выводит на Джозеф-стрит с другой стороны. Они там сидят и ждут его, уставясь в этот дурацкий ящик или обсасывая свадьбу, совсем помешались на ней теперь, когда осталось так мало времени и Манная Каша дал зеленый свет; они все-таки пригласили Чарли Ставроса, и Грейс Штул, и еще целый выводок старых куриц, а также двух-трех друзей из «Летящего орла», да еще, оказывается, у Пру, или Терезы, как именуют ее в объявлении о бракосочетании, которое поместят в газете, есть тетя и дядя в Бингемптоне, штат Нью-Йорк, которые приедут, хотя отец ее — озлобленный тип, готовый задушить дочь и засунуть ее труп в ларь с картошкой. Вот сейчас Гарри вбежит в дом, и Дженис, по обыкновению, начнет квакать, что он себя убивает и что у него будет инфаркт, и правда, его обычно белое лицо действительно становится очень красным — он видит это в зеркале, что висит в прихожей; при таких голубых глазах он настоящий Санта-Клаус, только без бороды, и ему приходится перегнуться через спинку стула, чтобы выровнять дыхание, но это тоже удовольствие — попугать Дженис, несчастную дурочку, ну что она будет без него делать, ведь ей же придется отказаться и от «Летящего орла», и от всего прочего и снова пойти продавать орехи у Кролла. Вот сейчас он вбежит в дом, и там на диване рядом с Нельсоном будет сидеть Пру, точно полицейский, везущий в поезде преступника из одной тюрьмы в другую, но тщательно скрывающий, что они скованы; теперь, когда Пру стала членом их семьи, Гарри боится только одного — как бы не провонять комнату потом. Тотеро страдал этим — от него пахло стариковской кислятиной. По утрам, вылезая из постели, он порой чувствует этот запах, слабый, сладковатый запах начинающего разлагаться трупа. Зрелый возраст — это страна чудес: все, что, ты думал, никогда не сбудется, — сбывается. В пятнадцать лет ему казалось, что сорок шесть — это конец всему, он бы никогда не дотянул, если бы ему открылся смысл жизни таким, как он его сейчас понимает.
Однако минутами казалось, что жизнь из этого и состоит, — просто нет слов это выразить, ты не пытаешься это откопать, — оно стоит перед тобой на столе как невскрытая затуманенная от холода банка пива. Не только Папа приезжает, но и далай-лама, которого вытащили из Тибета двадцать лет тому назад, разъезжает по США, выступает в монастырских школах и появляется на телевидении, — Гарри всегда интересовало, каким представляет себя такой человек, как далай-лама. Мячом, взлетевшим в небо, листом, плавающим на поверхности пруда. Идущим по воде, оставляя за собой впадинки — там, где ноги слегка разрывают поверхность воды. Когда Гарри был маленьким, Бог лежал, распластавшись в темноте над его кроватью, а когда кровать стала ему неудобна и у девчонки на соседней парте появились под мышкой волосы, Бог вошел в его кровь, и в плоть, и в нервы и отдавал чудные команды, а теперь ушел из уважения к Гарри, как один джентльмен — к другому, но в виде визитной карточки оставил в желудке ватерпас, который, словно затычка в ванне, тянет Гарри вниз, ко всем этим свинцовым мертвецам, что лежат в земле.
Фонари у входа в большой затененный дом мамаши Спрингер ярко горят: все они в таком волнении перед свадьбой, Пру ходит раскрасневшаяся, Дженис не играла в теннис уже несколько дней, а Бесси явно встает среди ночи и спускается вниз смотреть на большом телеэкране старые голливудские комедии, где мужчины в широкополых шляпах и с маленькими усиками ведут остроумные перепалки в конторах газет и номерах роскошных отелей с широкоплечими, узкобедрыми женщинами; мамаша, наверное, видела эти фильмы, когда в волосах у нее еще не было седины, а центр Бруэра был сплошь белый. Гарри бежит на месте, пропуская машину, пересекает улицу под фонарем, замечает, что «мустанга» Дженис нет перед домом, пробегает по выложенной кирпичом дорожке и вверх по ступенькам крыльца, вот он наконец на крыльце под номером 89, и тут он останавливается. Разгон у него такой, что окружающий мир еще секунду или две бежит мимо, устремляя свои деревья и крыши домов вверх, к усеянному звездами пространству.
В постели Дженис говорит:
— Гарри!
— Что? — После того как пробежишься, ощущение такое, точно из тебя вытянули все мускулы и заново их уложили, и сон приходит быстро.
— Я должна тебе кое в чем признаться.
— Ты снова спишь с Чарли.
— Не хами. Нет. Ты не заметил, что «мустанга» нет, как обычно, перед домом?
— Заметил. Я подумал: как это мило.
— Это Нельсон поставил его сзади, в проулке. Нам, право же, надо как-нибудь почистить в гараже — там столько этих старых велосипедов, которыми никто не пользуется. Да и «фудзи» Мелани по-прежнему там.