Кролик разбогател
Шрифт:
Вот в нем, в этом короле полароидных порноснимков, нет никакой романтики. Гарри чувствует, как у него пылает лицо. Возможно, это от специй в мясе, или от слишком длинной проповеди Уэбба, или из благодарности к Мэркеттам за то, что они устроили этот выезд. Он представляет себе, как зароется лицом между ног Синди, уткнется в эту черную волосню, похожую на чащобу волосков с ее бровей, только примятых и теплых от пребывания в трусах и обрамленных белыми полями незагоревшей под бикини кожи. Он проведет языком вниз по ее щели, ее ноги раздвинутся так же невесомо, как сегодня под водой, и его язык поползет ниже, а за углом, рядом с его носом, будет эта большая сладкая ягодица, которую он
— «Там, — поет певец уже у другого столика, — где такие веселые ночи, а солнце заливает днем вершины гор».
Черные руки неслышно убирают со стола обглоданные кости и раздают меню с десертом. Тут у них есть ореховый торт, который особенно любит Гарри, — правда, нельзя сказать, чтобы это было чисто карибское изобретение, скорее всего его доставляют сюда из Форт-Лодердейла.
Тельма, нацепившая на себя прозрачную кофточку, под которой просвечивает бюстгальтер цвета какао, смотрит куда-то в пространство и, точно учительница, обращающаяся поверх голов к сидящему классу, произносит:
— ...просто чтобы удовлетворить наше женское любопытство. Об этом почти никогда не пишут в статьях о женской сексуальности, но я думаю, именно этим объясняется желание видеть мужской стриптиз, а вовсе не жаждой некоторых женщин лечь в постель с этими парнями. Просто женщинам любопытно посмотреть на пенисы, как они выглядят. А они, я полагаю, в самом делевыглядят по-разному, отлично друг от друга.
— Ты тоже так считаешь? — спрашивает Гарри у Дженис. — Тебе любопытно?
Она опускает взгляд на свечу, мерцающую под стеклянным колпаком.
— Конечно.
— А мне вот нет, — говорит Синди, — нисколечко. Я, наверное, нелюбопытная. В самом деле, нет.
— Ты еще слишком молоденькая, — говорит Тельма.
— Мне уже тридцать, — возражает она. — Разве я не достигла сексуальной зрелости?
Словно вновь объединившись с ней в воде, Гарри встает на ее сторону:
— Они чертовски уродливы. Во всяком случае, большинство членов, какие я видел.
— Но ты же не видишь их стоячими, — как бы между прочим заявляет Тельма.
— И слава Богу, — говорит он, поражаясь тому — иногда с ним такое бывает, — с какими вульгарными людьми он имеет дело.
— И однако же, он любит свой пенис, — замечает Дженис, поддерживая этот легкий, спокойный и вроде бы научный разговор в тишине обеденного павильона.
Певец умолк. Другие столики пустеют — люди переходят за более маленькие, что стоят по краю танцевальной площадки у бассейна.
— Я вовсе его не люблю, — шепотом возражает Гарри. — Просто я вынужден с ним жить.
— Он часть тебя, — спокойно говорит Синди.
— Ведь не только член, — замечает Тельма, — а весь мужчина должен на тебя действовать. Его повадки. Голос, смех. И однако, все говорит о том, какой у него член.
Разговор о членах. Неужели такое возможно? Они отходят от деликатной темы, когда появляются десерт и кофе.
Подкрепившись едой и ожив благодаря ночной прохладе, они решают все-таки посидеть за коктейлем и немного посмотреть на танцы под звездным небом, а Гарри в эту ночь кажется, будто звезды — это драгоценные каменья на циферблате, где стрелки движутся до безобразия медленно, отстукивая минуты, пока он не окажется наедине с Синди, а для этого звезда должна, зашипев, упасть в «олимпийский» бассейн. Как-то раз в далеком лете
— Что ж, ребятки. Пользуюсь привилегией старшего среди вас и объявляю, что устал и хочу в постельку.
И как раз когда Гарри уже опускает задранное к небу лицо, он вдруг краешком глаза видит, отчетливо и ярко, будто чиркнули спичкой, как падает и погружается в чернильную черноту океана звезда. Женщины встают, оправляя юбки; маримбу, окончившуюся дрожащими, замирающими звуками, сменяет «Пришлите клоунов». Печальный мотив замирает вдали по мере того, как они продвигаются вдоль бассейна, и проходят мимо портье, где изможденный алкоголик-управляющий пытается получить по телефону Нью-Йорк, и пересекают площадку перед отелем, окаймленную тротуаром из белого кораллового песка, и движутся дальше по затененному хитросплетению бетонных дорожек, между кустами спящих цветов. Над их головами все громче шуршат пальмы, по мере того как музыка замирает вдали. И слышнее шорох прилива. На залитом лунным светом пересечении дорожек, где они расходятся в трех направлениях, все как-то нервно произносят «спокойной ночи», но никто не двигается; затем женская рука протягивается и мягко берет за запястье руку мужчины, но не своего мужа. Никто ни на кого не смотрит — лишь один молча, опустив глаза, тянет другого за собой, каждая женщина ведет своего избранника к себе в бунгало. Гарри слышит в отдалении хихиканье Синди, так как это не ее рука, а рука Тельмы сжимает его руку.
Она почувствовала, как он дернулся в сторону, и молча крепко сжала его руку. Он видит: на пляже какая-то группа принесла лампу со свечой и напитки, лампа и сигареты светятся в темноте, а дальше за черным силуэтом большой яхты, стоящей на якоре в заливе, под опрокинутым навзничь полумесяцем простирается белесое, как молоко, море. Тельма выпускает его руку и роется в своей блестящей чешуйчатой сумочке, отыскивая ключ.
— Ты можешь получить Синди завтра на ночь, — шепчет она. — Мы это уже обсудили.
— О'кей, здорово, — неуклюже произносит он, надеясь, что не обидел ее.
И, прикинув, понимает: это значит, что Синди захотела переспать с этой свиньей Гаррисоном, а Дженис получила Уэбба. Он полагал, что Дженис придется переспать с Ронни, и жалел ее, — правда, судя по виду Ронни, он быстро заснет, а Уэбб с Тельмой объединятся — оба желтокожие, тощие.
Тельма закрывает дверь и включает лампу под абажуром из плетеной соломки, висящую над кроватью.
— Вы, дамочки, распределили на сегодня мужчин сразу и решили не устраивать второго тура? — спрашивает он.
— Не надо устраивать состязаний, Гарри. Это должно быть по желанию обеих сторон, ты же слышал Уэбба. В одном мы абсолютно согласны: продолжения в Бруэре не будет. Один-единственный раз — и все, как бы нам ни было трудно.
Она стоит на середине своего соломенного ковра с весьма вызывающим видом, узколицая женщина, с землистой кожей, которую он едва знает. От солнца порозовел только ее нос, но пятна загара легли и под глазами, образуя этакую бабочку на ее лице. Гарри решает, что ему следует поцеловать ее, но не успевает сделать это, как она твердым голосом заявляет: